– Тихо! – прикрикнул конвоир. – Петь и громко разговаривать в поездке запрещено. Вы что, не знаете?

– А куда нас, кстати, везут? – поинтересовался я. – Что-то уж очень долго…

– На вокзал, – ответил, погромыхивая ключами, конвоир. – Поедете туда, где девяносто девять плачут, а один смеется… да и то – начальник режима.

– Ну что за проклятые времена, – сказал тогда Бровман, – мало того что создали режим, еще и специальную должность придумали. Начальник режима! Это кто же? Уж не сам ли Иосиф Виссарионович?

Таков был этот наш «улей» – шумное вместилище греха и кошмаров.

Сутки спустя я находился уже в Харьковской центральной распределительной тюрьме – на самой крупной пересылке Украины.

Знаменитая эта тюрьма господствует надо всем городом; она видна издалека. Угрюмая и громоздкая, она стоит на возвышенности, которую харьковчане окрестили (и, вероятно не случайно!) Холодной Горой.

Отсюда расходятся железные дороги во все концы державы – на четыре стороны света… Тюрьма эта, как гигантский насос, неустанно перекачивает людские массы с юга на север и с запада на восток. На Дальний Восток и на Крайний Север.

Этапы движутся беспрерывно, сплошным потоком; прибывают сюда из теплых краев и уходят в тайгу, к погибельным снежным тундрам, к побережьям студеных морей. Холодом веет от одной только мысли об этом, и от каменных стен тюрьмы тянет сыростью и ознобом, и негде согреться иззябшей душе.

И все-таки здесь, на Холодной Горе, тоже есть свое «теплое» место. Одна из камер огромной этой пересылки называется «Индией». Экзотическая эта камера, как правило, угловая и на самом верху.

Здесь, в Индии, помещаются блатные: чистая порода, аристократия, отборный сорт!

Тюремное начальство старается не допускать блатных в общие камеры и предпочитает держать их отдельно, поближе к дозорной вышке, к ее пулеметам и прожекторам. Отбор производится сразу же, по прибытии очередного этапа; арестантов выстраивают в коридоре, велят им раздеться до пояса, а затем придирчиво осматривают каждого, ищут следы татуировок.

По ним – по этим росписям – администрация безошибочно узнает уголовников: в преступной среде татуируются почти все! Наколки являются здесь своеобразным кастовым признаком, свидетельством рыцарственности и щегольства.

– Расписной, – говорит коридорный, выудив из молчаливой шеренги такого щеголя, – цветной! Выходи, давай топай к своим.

«Петушки к петушкам, а раковые шейки – в сторону», – так на жаргоне формулируется эта процедура… Я попал к «раковым шейкам» мгновенно, едва только снял рубашку.

Надзиратель увидел на моем плече крестовый туз, прищурился и выразительно махнул рукой: выходи!

Партнерам моим повезло: Цыган вообще не имел татуировок, а у Резаного на руках были изображения якоря и наяды – наколки, распространенные преимущественно среди моряков. Да и одет он был соответственно – носил тельняшку и клеш (так любит одеваться одесская шпана).

– Матрос? – спросил его надзиратель.

– Так точно! – гаркнул Резаный, выпячивая грудь.

– За что попался?

– За драку в порту.

– Хулиган, значит.

– Да нет, – потупился Резаный. – По недоразумению… Самому стыдно.

– Ладно, – проговорил надзиратель. Он мог, конечно, проверить его слова, но не стал, поленился: для этого надо было идти в канцелярию, рыться в бумагах, отыскивать формуляр. – Рожа у тебя дрянная, ненадежная, но ладно!

Уходя, я посмотрел на друзей с завистью: им предстояло отправиться в общую камеру, к «петушкам». Люди там смирные, непуганые, получающие передачи… Кстати, о передачах. По тюремным традициям, блатные имеют право на одну треть от всех домашних харчей, поступающих в камеру. Это потому, что они, в отличие от фраеров, народ, по сути своей, бездомный и неприкаянный. Скитальцы, перекати-поле, они кочуют по свету, не имея ни прочных корней, ни семейных связей. Помнить о блатных и заботиться некому (за исключением, пожалуй, Министерства внутренних дел), потому они и решили позаботиться о себе сами и создали собственные – весьма жесткие – законы.