– Боже мой! Элиза! Этого не может быть!..

Минуты две она сидела, устремив глаза на герб Бержерака, висевший на стене. Комиссар тоже посмотрел – что там остановило ее взгляд? Лилии на левой, голубой половине щита? Вряд ли. Золотой дракон – на правой, красной половине? Красивый и коварный зверь… Элиза?! Та самая, на которую ссылается автор письма!

– Кто такая Элиза? – осторожно спросил Коленкур. Муравьева не ответила. – Близкий вам человек? Мадам! – Он повысил голос, чтобы встряхнуть впавшую в сомнамбулическое состояние женщину.

– Что? Вы что-то сказали? – очнулась она.

– Простите, что приходится напоминать, скорее всего о крайне неприятных для вас вещах, но необходимо разобраться до конца. Думаю, что это – в ваших интересах. – Да, да, кивнула Катрин. – То, что написано в письме, правда?

– Конечно же нет! – возмущенно воскликнула Катрин, однако сразу поправилась: – Да, Анри… то есть господин Дюбуа был сильно огорчен… расстроен моим замужеством и… сделал попытку меня вернуть… Но я отказалась! Все было в рамках пристойности!

Последние фразы она произнесла громко и резко, почти выкрикнула. Коленкур сочувственно покивал:

– И вы рассказали все вашей наперснице Элизе, а она, выходит, кому-то еще, и эти сведения докатились до Парижа.

Муравьева удивленно воззрилась на комиссара:

– До Парижа?!

– Да, мадам. Кому-то очень хотелось, чтобы Анри Дюбуа очертя голову помчался в Россию мстить за жену… и за вас… – Коленкур помолчал, обдумывая, стоит ли быть до конца откровенным с этой милой женщиной: ведь его истина может стать для нее, а возможно, и для него, просто опасной. Но тут ему пришло в голову, что опасность для нее реальна в любом случае и лучше предупредить. Как известно, предупрежден – значит, вооружен. И – решился. Но сначала встал, прошел до двери, выглянул в коридор и, плотно прикрыв створку, вернулся на место. И говорил уже не так громко. – Я предполагаю, мадам, может быть, даже знаю, кому хотелось подтолкнуть Дюбуа, но называть не буду. Не могу и не имею права. Скажу лишь, что конвертами, в одном из которых было прислано отравленное письмо, пользуется некое секретное учреждение.

– Судя по тому, к чему склонял меня Анри Дюбуа, я догадываюсь, какое это может быть учреждение, – холодно произнесла Муравьева.

– Мадам! – Комиссар, остерегая, поднес указательный палец к губам.

Муравьева понимающе кивнула и, понизив голос почти до шепота, спросила:

– Если дело закрыто, я могу взять копию письма? Она мне может понадобиться в России.

– Возьмите. И будьте крайне осторожны. – Коленкур также говорил вполголоса. – Вы когда намерены быть в Париже?

– Еще не знаю. Муж вернется из Испании – наверное, после этого… – Катрин замялась. Комиссар был ей симпатичен, располагал к себе откровенностью, которая, как она считала, несвойственна служащим в криминальной полиции, но ей не хотелось раскрываться перед ним больше того, что он уже знал из письма. Потому и заключила: – Нет, пока сказать не могу.

Он, кажется, понял ее настрой, неоднозначность этого «сказать не могу» и не обиделся, а четко произнес, назидательно подняв указательный палец:

– Пожалуйста, не забудьте про осторожность. Что-то мне подсказывает, что у вас могут быть сложности.

– В Париже? – уточнила Катрин.

– Они могут быть в любом городе, в любой коммуне, но в Париже вероятнее всего.

Мысль о предательстве Элизы горячей иглой колола сердце Катрин, и ей стоило большого труда не показывать Николя своих расстроенных чувств. Еще ее тревожило то, что Анри уехал в Россию и снова будет угрожать Николя, но ни о письме, ни о своей поездке в шато Дю-Буа и Бержерак она ему ничего не сказала. Подумала: еще успею, до возвращения в Россию времени много; может быть, что-то изменится. Впрочем, муж ничего и не замечал: он был весело возбужден после возвращения из Испании, где встретил бывшего члена ревизионной комиссии – сенатора Толстого Ивана Демьяновича Булычева, который буквально затащил его на корриду, и, к немалому удивлению Николая Николаевича, бой быков ему не показался столь уж отталкивающим.