Вдруг германец отбросил свой щит.

«Уловка Спартака, – улыбнулся Тит, – иудей погиб».

Подняв меч, германец прямо пошел, ничем не прикрытый, на закрытого щитом Симона. Тот прикрыл щитом грудь и живот. Вдруг германец как будто споткнулся, припав на колено, и меч его очутился под щитом противника. Амфитеатр потрясли рукоплескания.

– Побежден! Побежден!

– Не побежден! – успел выговорить Симон, и, перегнувшись через голову врага, всадил в него меч.

Оба были мертвы. Их унесли. Снова взвыли трубы.

– Ввести женщину с девочкой, – распорядился «эдитор».

Тит что-то тихо сказал отцу.

– Зачем же ты допустил это? – спросил император.

– Все легионы требовали этого – оскорбление римского орла.

На арену медленно выступила Саломея, которая вела за руку прекрасную девочку с распущенными волосами червонного золота. Ропот удивления и восторга волнами перекатился по амфитеатру.

– Сейчас прибежит большая, большая кошка, которая унесет нас к твоему отцу и к Тому доброму Иисусу, о Котором я тебе так много рассказывала, – говорила Саломея, выводя на середину арены девочку, которая с любопытством и детской наивностью посматривала по сторонам.

– Идущие на смерть приветствуют тебя, император! – возгласил «эдитор», когда Саломея и Мариам поравнялись с императорской ложей.

– Видишь, дитя мое, Божие оконце? – показала Саломея на солнце. – Оттуда теперь смотрят на нас добрый Иисус, Сын Божий, и твой покойный отец. Видишь, дитя мое, у нас злые римляне отняли наш Иерусалим, сожгли его, а у доброго Иисуса есть Небесный Иерусалим, и Он зовет нас к Себе.

– Какая красота! Какое божество! – слышались голоса.

– Дай вырасти такому змеенышу, все мужья и юноши сойдут по ней с ума! – раздался визгливый женский голос.

Вдруг послышалось рыканье льва.

– Слышишь, дитя, это добрая большая кошка радуется, что сейчас понесет нас на небо, к твоему отцу, в Небесный Иерусалим, – говорила Саломея, указывая на выскочившее из железной клетки чудовище.

Лев радовался, увидев свет, солнце, свободу. Долго просидев в мрачной тюрьме без движения, потеряв всякую надежду увидеть солнце, он теперь, вырвавшись из своей могилы, просто обезумел от неожиданности. Он увидел такое же синее небо и такое же горячее солнце, какое знал и любил в своей далекой, родной Африке. И ему, плохому мыслителю, показалось, что он уже у себя в Африке, среди пустынь и пальм Нумидии. Вот, скоро увидит свою львицу, детенышей… И, подняв могучую голову к солнцу, он посылал ему приветственный гимн. Налюбовавшись на свое солнце, он стал метаться по арене, чтобы насладиться свободой движения, упругостью стальных мускулов своих могучих ног.

– Видишь, дитя мое, как играет добрая большая кошка? – говорила Саломея, с трепетом глядя на зверя.

Сделав еще несколько гигантских прыжков, чудовище вдруг остановилось. Лев только теперь заметил на арене Саломею и Мариам и с удивлением уставился на них.

Весь амфитеатр с трепетом ждал, что будет дальше.

– Ах, зачем ты осудил ребенка, – тихо проговорил Веспасиан.

– Легионы требовали. Она топтала твоего орла.

А лев, совершенно как кошка, припал к земле и, не сводя удивленных глаз с непонятного ему явления, бил метлой хвоста по арене, разметывая во все стороны песок.

– Иди, мое дитя, к доброй кошке, – прошептала Саломея.

– А добрая кошечка не царапается, мама? – спросила девочка.

– Нет, моя крошка.

Девочка двинулась вперед. Вот-вот чудовище бросится и растерзает ребенка.

Но чудовище не бросалось. И вот разгадка: перед травлей людей четвероногих гладиаторов обычно несколько дней морили голодом, и потому при выходе на арену, они жадно бросались на добычу. А у этого льва надсмотрщиком был тайный христианин, и вот он, узнав, что его узником будут травить христианскую женщину с девочкой, тихонько, по ночам, закармливал льва до отвала.