О перемене судьбы вашего журнала мы уже слышали несколько времени тому назад.

Если б я мог где найти год рождения Мнишех, не замедлил бы известить вас, но мало надежды. И Онацевич в этом ничем не может помочь. Я советовался с Онацевичем насчет Карамзина, и он меня сильно побуждал против историографа. Что там случилось с г. Сенковским? Точно провалился в Эбсамбольскую пропасть[179].

4 апреля 1823 г.

Четыре недели продолжалось в Сенате слушание моего дела, от которого зависит участь моя и моего семейства, поэтому не только не имел времени заниматься литературой, но и совершенно прекратил писать письма. Нынче, имея больше свободного времени, принялся за перевод Вашей критики, так как мне не дают покою: не могу показаться ни в домах, ни на улице – первый вопрос; что же ваш Лелевель? что умолк? Извините, милостивые государи, мой Лелевель не молчит, но Сенат связал мне руки. Вчера получил с почты 63-е письмо от подписчиков, упрекающих меня, что я не держу обещания; письма эти я пришлю вам, чтобы вы их сохранили на память. Говорят, что и августейшему монарху понравилось ваше вступление. Правда, что статья, которую я перевожу теперь, вообще-то не будет так интересна для русских, поскольку разбор Карамзина перемешан здесь с замечаниями на Нарушевича, которого здесь совершенно не знают, а поэтому выставление его свойств и недостатков, сравнение с Карамзиным – есть вещь двусмысленная, все равно если бы кто, критикуя Нарушевича, сравнивал его с китайским историком Фу-ки-сан. Но ваши мысли о Карамзине и общие исследования об истории, без сомнения, найдут сочувствие и похвалы. Я должен несколько отступить от научных предметов, чтобы вам высказать мои мысли, опасения и надежды. Я на седьмом году жизни был привезен в Россию. Любовь к старой Польше и надежда, что край этот воскреснет, завели меня во Францию, любя все-таки Польшу comme une être methaphysique qui n’existe que dans l’histoire[180]. Я никогда не полагался на моих земляков, так как никто на свете не изменяет так скоро своих убеждений, как поляки, никто так скоро не разрывает связей, не отказывается от начатого труда, как наши любезные земляки. Поэтому, при глубочайшем к вам уважении, при сильнейшем энтузиазме, возбуждаемом вашими литературными трудами, я все был в тревожном состоянии духа со времени обещания вашего прислать мне критику на Карамзина, то есть с ноября 1821 г. до настоящего времени. Вы это заметили и справедливо сделали мне выговор; но, полагая, что лучший способ действия есть откровенность, я поэтому высказываю мои мысли, уверенный в Вашем благородстве, что вы не примете этого в дурную сторону. Таким образом, получивши теперь письмо ваше, в котором вы требуете возвращения Вашего оригинала, я до смерти испугался, не какие-нибудь ли подкопы моих врагов и завистников побудили вас к этому шагу. Издатель «Инвалида», мой главный враг, мог побудить креатуру свою Лабойко, чтобы тот что-либо вам ложно сообщил. Я же присягаю, что князь-министр[181] и императорский двор (что мне известно от Лонгинова, состоящего при молодой императрице[182]) нетерпеливо ожидают превосходного разбора Вашего.

Это эпизод в письме моем!

Оригинал ваш отсылаю с первой почтой. Перевод продолжаю и нетерпеливо ожидаю общих исследований. Выписок французских и немецких переводить не буду, если не следует переводить старого языка летописей, мне так кажется. К г. Контрыму, моему отцу и доброжелателю, обращаюсь с просьбою, чтобы он попросил Твардовского исполнить предложение Главного правления училищ выписывать мой журнал для университета и окружных школ, – предписание это от 10 числа февраля этого года. Неужели ваш земляк не заслужил того, чтобы вы взяли несколько экземпляров для гимназий? Меня удивляет, что г. Марциновский не скажет ни слова в своем журнале