Молчу я долго. Священник тоже молчит, посматривает на меня время от времени. Делаю вид, что не замечаю его приглашающих к разговору взглядов. Надеюсь, что он опять уснёт, оставит меня в покое. Но старик взбодрился.

– Можешь рассказать мне всё что угодно, – голос мягкий, как свежие бинты, – чего я только за свою жизнь не слышал! Судить не буду…

Я никому и никогда не рассказывал этого. Старался забыть подробности того, чему был свидетелем за те полгода. С чего бы я взялся всё выложить сейчас незнакомому деду?

– А тебе на душе полегчает.

Вновь посещает неприятное чувство, что он читает мои мысли.

– Через пять часов меня расстреляют. Какая разница?

– Ну хоть без лишнего груза. В последние-то минуты.

Не убедил. Да и что там рассказывать? До Сотлистона мы добрались за несколько дней, без особых приключений, безбилетниками, на товарных поездах. Когда Холли Блю привёл нас в гостиницу, я ничего не заподозрил. Маленькая, чистая, в тихом квартале. Гостиница и гостиница. Из прислуги – старая немая бабка на кухне. Остальные – мальчишки. Хозяину около сорока, он щеголеват и резок; коротко остриженные чёрные кудри и полированные ногти. Эктор Коронель. Дженни он встретил тепло, а меня смерил недовольным взглядом, позвал Холли к себе в кабинет. «И куда ты его приволок, ему же на вид лет двадцать!» – кричит, и я представляю, как яростно он жестикулирует. «Шестнадцать, – доносится из-за двери голос Блю, – и он красавчик». «При чём здесь это?» – мысленно удивляюсь и прислушиваюсь внимательней, но двое за дверью понижают голоса, и я уже не могу разобрать слов.

Коронель выходит из кабинета, за ним следом с довольной беззубой улыбкой трусит Блю.

– Ну что, – черноволосый упирает ухоженные руки в бока, – Холли говорит, что ты хочешь учиться на хирурга?

– Да, сэр, – отвечаю.

– Я могу платить тебе очень щедро! Накопишь на учёбу. Но придётся делать всё, что велят. Работы много. Готов?

– Я не боюсь работы, сэр.

– Ну и отличненько! Жить будешь здесь. Блю покажет тебе комнату. Но ты должен отдать мне свои документы. Теперь я за тебя отвечаю, мало ли что.

***

– Что там было, – прерывает паузу священник, – в гостинице?

– В первую неделю завалили работой, в основном – уборкой, – отвечаю неохотно, но иначе ж не отстанет!

Дел было так много, что некогда выскочить в уборную. Остальных мальчиков я почти не видел, разве что случайно сталкивался в коридорах. Дженнингса не видел вообще, его забрали «на учёбу».

– А потом?

– Как-то вечером Коронель вызвал к себе. Сказал, что пора переходить к настоящей работе. К той, за которую здесь платят деньгами, а не едой и крышей над головой, как за уборку. Спросил, на что я готов ради медакадемии. А я брякнул, что на всё. Коронель одобрительно кивнул и отправил меня в номер: нужно было помочь постояльцу. Делать я должен был всё, что тот скажет, – замолкаю.

Чувствую, как к горлу подступает тошнота. Даже спустя столько лет.

– И ты… сделал? – голос священника дрогнул.

Вскидываю голову. Да что он про меня думает?! Собираюсь сказать ему что-то резкое, подбираю слово, чтобы задеть старика посильнее, но вижу его глаза: они полны сочувствия и слёз. Он боится моргнуть – всё потечёт по щекам, и это должно бы оскорбить меня. Жалость. Но не оскорбляет, – даже удивительно. Между нами натягивается тонкая раскалённая проволока: я чувствую, что это не сопливая унижающая жалость. Это глубокое сострадание понимающего человека. Так бывает, если сам пережил подобное. Старик обо всём догадался. И моё замешательство также не укрывается от его взгляда.

– Думаешь, я не понял? – шёпотом спрашивает он. – Маленькая гостиница в тихом месте, маленькие мальчики с хорошенькими лицами, но без передних зубов…