– Да, сэр.

– И что же? – он сидел за массивным письменным столом в окружении книжных стопок, а Винтерсблад, как и в вечер их знакомства, – в кресле с высокой старинной спинкой.

– Вы лечите женщин от скверных болезней и… – Блад замялся, подбирая слова.

– И помогаю избавиться им от некоторых неприятностей.

– Да, сэр.

– Как ты считаешь, хорошо ли это?

– Думаю, это опасно.

– Верно. И для меня, потому что это незаконно, и для них, потому что это может навредить их здоровью. После таких процедур бывает горячка. Некоторые от неё умирают. Об этом я предупреждаю каждую пациентку, но они готовы на риск. Это их выбор, и с моей стороны всё честно: я делаю эту работу лучше остальных в Детхаре. Во время моих процедур не умерла ни одна женщина. Если и умирали – то уже после, через несколько дней, не от процедуры, а от горячки, но это уже не моя забота. Моя забота – то, что происходит в кабинете. Я хочу, чтобы ты продолжил и эту мою практику после академии, раз уж ты решил стать хирургом.

Шентэл напряжённо молчал.

– Понимаю, – вновь заговорил доктор Уайтхезен, – ты пока не готов к этому, и я даже не буду просить тебя присутствовать на таких процедурах. Но я старею, и через несколько лет мне придётся оставить это дело. Я должен передать его тому, кому доверяю. Если ты откажешься, тогда, мой мальчик, мне незачем будет платить столько денег за твою учёбу.

– Но, сэр, у нас уговор! – возмутился Блад. – И в нём не было ни слова про такие… процедуры!

– Было условие, что я оставлю тебе свою практику.

– Общую!

– И эту тоже.

– Но сэр!

– Я не настаиваю, Шентэл, не надо кричать. Подумай. И соглашайся, если хочешь поступить в академию.

– А если откажусь? – понизил голос Винтерсблад.

Уайтхезен равнодушно пожал плечами:

– Тогда – приют. А я продолжу искать себе достойного преемника.

Выбор был очевиден: до академии ещё несколько лет, несколько лет и в самой академии. Кто знает, что успеет случиться с незаконной практикой Уайтхезена за это время? Кто знает, что может случиться с самим Уайтхезеном? И Блад согласился.

Минул ещё год.

В зимний вечер одного из «подвальных» приёмов Шентэл сидел в своей комнатушке, зубрил очередной заданный урок, как вдруг дверь распахнулась, и в комнату без стука вошёл Уайтхезен. Блад никогда раньше не видел его в таком состоянии: обычно спокойное лицо доктора нервно подёргивалось, пальцы заметно дрожали, на побелевшем лбу выступила испарина. Мужчина покинул кабинет, забыв снять заляпанный кровью резиновый фартук и нарукавники, чего с ним никогда не случалось. Он присел на краешек кровати, медленно и глубоко втянул носом воздух, словно набираясь духу перед очень неприятной задачей. Шентэл вопросительно смотрел на доктора, но тот отвёл взгляд, уставился в пол, словно хотел разглядеть на протёртом ковре что-то важное.

– Она умерла, – каким-то не своим, слишком гнусавым голосом выдавил Уайтхезен.

– Кто? – не понял Шентэл.

– Прямо во время процедуры, – не обратив внимания на вопрос, продолжил доктор. – Я не знаю, что делать. Нас посадят в тюрьму, Шентэл! А потом повесят! – закончил фразу уже срывающимся шёпотом.

Он сложил дрожащие ладони и зажал их меж колен, испачкав кровью светло-серые брюки. В маленькой спальне, вмиг пропахшей резким, тревожащим медицинским запахом, воцарилась тишина. Её нарушала лишь правая нога доктора, которая мелко отстукивала дробь на деревянном полу.

«Горжерет литотомический! – мелькнуло в голове юноши, когда он наконец осознал случившееся. – Хренов доктор со своей сраной подвальной практикой!»

– Может быть, можно устроить всё так, будто пациентка умерла во время какой-то другой операции? Перенести её наверх, замаскировать… – начал он вслух, но договорить не успел.