Когда я подошёл ближе, он оторвался от дела и, закрыв глаза от солнца, следил за моим приближением. Я поздоровался.

– Корреспондент, что ли? – оскорбительно быстро отгадал он.

Говор его напоминал Азамата Ирековича. «Что ли?» звучало высоко, требовательно и протяжно.

Я кивнул.

– Рафик, – представился он, когда я протянул ему визитку.

Визитку он прихватил чёрными пальцами и сунул в карман трико, как ценность.

Стоило Рафику взяться за пилу, лицо его становилось шахтёрским и свирепым. Казалось, его раздражает моё присутствие.

Но как только унималась циркулярка, он щурился в улыбке и охотно отвечал на вопросы. Говорил он с сильным акцентом и тянул гласные, отчего словно «нормально» звучало как «намааальна», и, пока он тянул «а», успевал ещё живописно махнуть рукой и улыбнуться, развеивая худшие подозрения.

Рафик спросил, о чём я собираюсь писать. В отличие от тракториста, он не строил гипотез. Когда я сообщил, что пытаюсь понять причины высокой смертности в Филино, он понимающе кивнул, но ничего не ответил.

– А вы тут с семьёй живёте?

– Дааа, отец, мать, дети, жена… – засмеялся он. – Дааа… Все тут.

– Мне ваши соседи говорили, что болеют тут многие.

Он охотно кивнул:

– Дааа, болеют. У жены сестра болела. Три года назад похоронили.

Сказал он это без трагизма.

– А сами как? Переезжать не думали?

– Неее, куда переезжать? Всю жизнь бегать не будешь. Нормально тут. Жить можно.

– Что думаете: почему люди болеют?

Он несколько секунд смотрел вдоль улицы, где катался на велосипеде малыш. Второй малыш бегал за ним с длинным прутом.

– Не знаю, – он сплюнул. – Везде болеют. Мы воду из своей скважины пьём. Из рек, из озер не пьём. Только свою.

– В воде дело, думаете?

– Не знаю. Сестра у жены на другом конце села жила, – он показал направление. – Там болото. Вода плохая.

На прощанье я пожал ему руку; ладонь его была графитового цвета и оставила на моей руке сизый отлив.

Я сел в машину и отправился на выезд к кладбищу. У моста через Вычу я обратил внимание на другой берег, где среди брошенных деревянных домов один, кирпичный, выглядел жилым.

После моста я свернул направо и подъехал к дому из белого кирпича с окнами без наличников. На фоне прочих филинских домов он казался альбиносом, лишённым бровей и ресниц.

Дом не был огорожен, хотя сбоку обнаружился приличных размеров садовый участок, на котором орудовал вилами молодой человек лет тридцати, раскидывая по земле навоз. У него были светлые волосы и бледная кожа, словно он, как и дом, хотел выделяться на общем фоне белизной. Я принял бы его за городского, тем более он носил очки, но работал он решительно и умело, что выдавало деревенскую выучку.

На моё появление парень отреагировал не сразу. Я подошёл почти вплотную, когда он воткнул вилы землю и опёрся на них. Видно было, что он устал.

Я представился. Он назвал своё имя – Иван.

Иван мне сразу понравился. С ним не нужно было настраиваться на особую, сельскую волну с их пёстрым, образным мышлением: разговаривал он, как горожанин. Я спросил, почему заброшены дома по соседству.

– Тут старики жили, – сказал он. – Это Старое Филино. Последние лет тридцать на том берегу селились. Здесь уже поумирали все. Там дальше целая улица была: её лет двадцать назад трактором разровняли.

– Для чего?

– Как для чего: хозяева умерли, дома остались. Жить никто не хотел. Приехали трактора и сломали всё. Я ещё не был здесь тогда.

– А вы не местный?

– У меня отец отсюда. Мы в 2000 году приехали из Иркутской области. Я там родился. А когда совсем плохо стало, отец захотел вернуться сюда.

– А не страшно тут жить, если вся улица поумирала?