Так и оставаясь в седле, Скуратов спросил князя:

– В Смоленск едешь? Андрея Шуйского снимать? Смотри, он из могущественного княжеского рода – потомок Рюриковичей. Как бы последствий каких плохих не было лично для тебя.

– Куда Иван Васильевич меня посылает – туда и еду, что поручает, то и делаю. Я человек служилый, личного интереса у меня в смоленском деле нет, – уклончиво ответил Хворостинин и стал помогать слуге привязывать веревкой верхний тюк с мехами к ободьям саней.

– Есть там в твоем воеводстве, под городком Белый, поместье, где мои родственники Бельские живут, а под Вязьмой поместье моего зятя Бориса Годунова. По разряду они все в смоленском ополчении службу нести должны. Ты присмотри за ним, как дело до битвы дойдет, а то они люди хорошие, но в военном деле не очень разумеют. А за мной должок будет.

– Присмотрю. Если в военном деле не опытные, то подучу, – ответил князь, продолжая вместе со слугой увязывать тюки с мехом на санях.

Видя, что Хворостинин не желает поддерживать с ним разговор, Скуратов развернул коня, гикнул на него, и, не попрощавшись, помчался к Спасским воротам. Рыжеволосая Екатерина тоже развернула коня, бросила презрительный взгляд на князя, гикнула и поскакала вслед за отцом.

После отъезда Скуратовых князь прекратил вязать тюки к саням и стал размышлять: «Вот человек, из-за которого всех опричников зовут кромешниками – выходцами из тьмы кромешной, то есть из ада. Как он умеет играть на плотских слабостях царя, поощрять в нем жестокость, мстительность, зависть! Царь постом и молитвами борется с живущими в нем, как и в каждом человеке, темными силами, а Малюта подпитывает его бесов своими нашептываниями, организацией богомерзкого лицедейства, объеданием и опиванием на пирах.

Вот, он родственницу свою, Марфу Собакину, в жены к царю пристроил. А через две недели после венчания она странным образом скончалась. Сам Малюта, что ли, ее убил, когда царь выказал неудовольствие по поводу ее женских качеств?

Сейчас в отношении Шуйского он тоже что-то задумал. Знать бы что? Скуратов не зря дочку свою прихватил на встречу со мной. Хотел, чтобы она меня в лицо знала. Зачем?».

Наконец всю мягкую рухлядь привязали к саням, и их небольшой обоз отправился в путь.

Выехали из Кремля через Спасскую башню на Пожар – образовавшуюся после неоднократно бушевавших в городе пожаров и уже не застраиваемую площадь. От Пожара брали начало улицы Ильинка, Варварка и Никольская.

Когда проезжали мимо собора Рождества Богородицы, князь задрал вверх голову на его золоченые купола с крестами и засмотрелся на них. Храм состоял из высокой шатровой церкви, которую окружало восемь других самостоятельных церквей – приделов. Вначале это были полковые деревянные разборные церквушки, которые царь брал с собой в поход на Казань. По возвращению из удачного казанского похода, привезенные обратно церквушки поставили все рядом на Пожаре, в ознаменование славной победы над басурманами. Через некоторое время деревянные церквушки заменили на каменные и все поставили на общем фундаменте. Каждая из входивших в комплекс церквей венчалась своим, отличным от других по форме куполом.

Центральная церковь собора Рождества Богородицы возвышалась над остальными церквами собора и была одним из самых высоких в Москве сооружений. Сейчас над вершиной этой церкви вились голодные галки и вороны, издавая громкие звуки.

Колокола в городе зазвонили к обедне, что означило наступление полудня.

Колокол на колокольне Рождества Богородице не звонил, поскольку храм не отапливался, и зимой в нем служб не проводили. Зато звон остальных сорока сороков московских церквей был громок, переливался различными малиновыми оттенками и приносил радость всем живущим в столице православным христианам. Хворостинину даже показалось, что это вся Москва торжественно провожает его со товарищи на ратный подвиг.