– Гриша!

Молодчикъ съ новымъ поклономъ приблизился уже прямо къ ней.

– Вы ли это, Лилли?… Лизавета Романовна… – поправился онъ. – Какими судьбами?…

Все лицо его сіяло такою сердечною радостью, что и сама она ему свѣтло улыбнулась.

– Хоть одинъ-то человѣкъ изъ своихъ! – сказала она и покосилась на камерпажа.

Но тотъ деликатно отретировался снова въ свой дальній уголъ, гдѣ занялся прежнимъ важнымъ дѣломъ, не показывая вида, что слушаетъ. На всякій случай она все-таки заговорила тише:

– А я тебя, Гриша, съ перваго взгляда даже не узнала… Или тебя зовутъ теперь уже не Гришей, а Григоріемъ?

– Григоріемъ, а чаще того Самсоновымъ.

– Отчего не Самсономъ? Ты такой вѣдь великанъ сталъ, и усы какіе отростилъ!

– Усища! – усмехнулся, краснѣя, Самсоновъ и ущипнулъ пальцами темный пушокъ, пробивавшійся y него надъ верхнею губой. – Не нынче-завтра сбрить придется! – прибавилъ онъ со вздохомъ.

– Что такъ?

– А такъ, что при господахъ моихъ, Шуваловыхъ, я вторымъ камердинеромъ состою, камердинерамъ же, какъ и самимъ господамъ, усовъ не полагается. Но вы-то, Лизавета Романовна, за три года какъ выровнялись! Совсѣмъ тоже придворной фрейлиной стали: въ лайковыхъ перчаткахъ…

– А ты думаешь, онѣ мои собственныя? Фрейлина Менгденъ, спасибо, одолжила. Съ трудомъ вѣдь застегнула: руки y меня куда толще, чѣмъ y ней.

Для наглядности дѣвочка растопырила всѣ десять пальцевъ; но отъ этого одна пуговица отскочила.

– Вотъ бѣда-то! А y меня тутъ ни иголки, ни нитки…

– Такъ вы бы вовсе ихъ сняли, коли вамъ въ нихъ неспособно.

– Ну да! Мнѣ и то порядкомъ уже досталось отъ фрейлины за то, что лапы y меня красныя, какъ y гусыни, что загорѣла я, какъ цыганка.

– Здѣсь, въ Питерѣ, вы живо поблѣднѣете, похудѣете. За-то будете водить знакомство съ высокими особами, ходить въ шелкахъ-бархатахъ, кушать всякій день мармеладъ да пастилу, да шалей (желе)… А все же таки въ деревнѣ, я такъ разсуждаю, вамъ жилось вольготнѣй?..

– Ужъ не говори! А помнишь, Гриша, какъ мы скакали съ тобой верхомъ безъ сѣдла черезъ канавы да плетни? То-то весело было!

– Здѣсь зато вы можете ѣздить и зимой, хоть каждый день, мелкой рысцой или курцъ-галопомъ въ манежѣ.

– Въ манежѣ? Нѣтъ, все это не то, не то! Ach du liber Gott!

– Что это вы, Лизавета Романовна, ахаете по-нѣмецки? Словно нѣмка.

– А кто же я, по твоему?

– Какая ужъ вы нѣмка, Господь съ вами! Родились въ Тамбовской губерніи, говорите по-русски, какъ дай Богъ всякому, будете жить здѣсь при русскомъ Дворѣ. Покойный вашъ батюшка (царство Небесное!) тоже былъ вѣдь куда больше русскій, чѣмъ нѣмецъ.

– Это-то правда. Онъ не разъ, бывало, говорилъ намъ съ сестрой, что мы – вѣрноподданные русской царицы, а потому должны считать себя русскими. При крещеніи ему дали имя Рейнгольдъ, но называлъ онъ себя также по-русски Романъ.

– Изволите видѣть! Такъ и вы, Лизавета Романовна, смотрите, не забывайте ужъ никогда завѣта родительскаго. Вы будете здѣсь вѣдь въ нѣмецкомъ лагерѣ.

– Развѣ при здѣшнемъ Дворѣ разные лагери?

– А то какъ же: нѣмецкій и русскій. Мои господа, Шуваловы, – въ русскомъ, потому что оба – камеръ-юнкерами цесаревны Елисаветы Петровны.

– Но вѣдь сама-то государыня – настоящая русская, и принцесса Анна Леопольдовна теперь тоже, кажется, уже православная?

– Православная и точно такъ же, какъ сама государыня, въ дѣлѣ душевнаго спасенія и преданіяхъ церковныхъ крѣпка.

– Такъ что же ты говоришь?

– Да вѣдь государыню выдали замужъ за покойнаго герцога курляндскаго, когда ей было всего на-все семнадцать лѣтъ. Тогда-жъ она и овдовѣла, но оставалась править Курляндіей еще цѣлыхъ двадцать лѣтъ, доколѣ ее не призвали къ намъ на царство. Тутъ-то вмѣстѣ съ нею нахлынули къ намъ эти нѣмцы…