Возможно, коллективные нападения в советской прессе и породили мрачноватое ощущение жизни и сарказм, которые отразились и в последнем романе автора? А может быть, именно они вели его гораздо глубже – к омуту забвенья, который был утешением в трудные часы жизни?

21 апреля 1929 года, накануне дня рождения Ленина и в преддверии Пасхи, журнал «Огонек» поместил на своей первой странице фотографию группы людей, столпившихся возле одного из последних открытых торговцев Библией и Евангелием. «Еще торгуют опиумом в СТРАНЕ СОВЕТОВ» – гласила надпись под снимком.

Ленин называл религию «родом духовной сивухи». Но еще чаще советские газеты и журналы вспоминали фразу Маркса: «Религия – опиум народа». Вот и Остап Бендер, обращаясь в «Двенадцати стульях» к отцу Федору, вопрошал: «Почем опиум для народа?»

Советская власть, часто цитировавшая этот афоризм в уличных лозунгах и эпиграфах к атеистическим статьям, считала, что впервые он был сформулирован классиком коммунистического будущего в работе «К критике гегелевской философии права» 1843 года, напечатанной в «Новой рейнской газете». Истина же, как часто это бывало с советскими пропагандистскими афоризмами, была с ними не в ладах и открывалась в далекой от религии области. И высоколобым большевистским начетникам пришлось бы признать, что первая подобная метафора была придумана автором предельно жестких эротических романов – маркизом де Садом в его «Жюльетте, или успехах порока», книге, посвященной свободе секса, свингерству и различным формам половых удовольствий. Весь текст произведения де Сада наполнен торжествующим насилием и фантастическими оргиями.

Правда, под опиумом там подразумевалась не религия, а отношение к власти. Персонаж де Сада заключает: «Вы кормите народ опиумом, чтобы, одурманенный, он не чувствовал своих бед, виновником которых являетесь вы сами. Вот почему там, где вы царствуете, нет заведений, которые могли бы дать отечеству великих людей; знания не вознаграждаются, а коль скоро в мудрости нет ни чести, ни выгоды, никто не стремится к ней»[3].

Садистские художественные аллюзии вряд ли учитывались авторами антирелигиозной пропаганды. Но одно было очевидно: в стране, только что пережившей Мировую и Гражданскую войны, где было много увечий физических и душевных, тема такого «антидепрессанта», как опиум, была понятна и, вероятно, остра. Именно опиум и производный от него морфий становятся одними из тех веществ, которые активно потребляли тогда не только склонные к такому «удовольствию» простолюдины и богема, но и даже профессиональные врачи.

«Из, по меньшей мере, десятка медицинских учреждений, в которых мне приходилось работать в годы войны и последнее время, я не помню ни одного, где я не сталкивался бы с морфинистами из числа персонала»[4] – писал в своем исследовании Горовой-Шалтан.

Именно о таком печальном опыте повествует Булгаков в рассказе «Морфий» в номерах от 9, 17 и 23 декабря 1927 года в журнале «Медицинский работник». Описание наркомании, приводящееся там, носило очень живой характер и могло бы стать предупреждением и назиданием. Истина заключалась в том, что автор имел представление об этом не на словах.

«Михаил был морфинистом, и иногда ночью после укола, который он делал себе сам, ему становилось плохо, он умирал, – писал в своих мемуарах муж сестры Булгакова Леонид Карум, – к утру он выздоравливал, однако чувствовал себя до вечера плохо. Но после обеда у него был прием, и жизнь восстанавливалась. Иногда же ночью его давили кошмары. Он вскакивал с постели и гнался за призраками. Может быть, отсюда и стал в своих произведениях смешивать реальную жизнь с фантастикой»