Пролетая сквозь калитку, я успеваю прикинуть, застрянет ли в ней воспитательница или снесет вместе с коваными воротами и каменным столбом, на котором держится вся конструкция. Большая металлическая штуковина, установленная кем-то из пленных немцев в сорок шестом году, кажется мне способной выдержать столкновение с танком, и я смело устремляюсь вперед.

На самом деле Жанна Александровна – нормальная тетя. Я даже скажу – единственная адекватная воспитательница в этом логове диктаторов, узурпаторов и тиранов, которых я тоже немножко люблю. И мне жаль, что именно она бросилась за мной в погоню. Но я не отвечаю за ее поступки и не навязываю ей своих правил, как это делают взрослые. Я всего лишь бегу! Бегу от этих идиотских заповедей: не летать и не прыгать слишком быстро и высоко. Не кричать и не прятаться под кроватью.

Особенно меня раздражает требование не ломать игрушек. А что тогда с ними делать? Что прикажете делать с детским грузовичком тысяча девятьсот семьдесят четвертого года выпуска, штампованного из листового металла той же толщины, что и полуторки, мчавшиеся по Ладожскому озеру в бездну человеческих страданий? А раз так – эта игрушка должна выдерживать не только лобовое столкновение с моим сандаликом, но и возить своего хозяина с горки до песочницы, куда я ныряю щучкой, пока в садике не построили бассейн. Иногда я промахиваюсь, и тогда вечером мама, вытаскивая из моих шишек занозы, объясняет Давиду, что голову нужно беречь. Но я ей не верю. Какой смысл беречь голову, если она не умеет ни прыгать, ни бегать, ни лазать по деревьям? Только и может, что поглощать борщ, пропитанный детскими слезами, когда рядом стоит строгая родительница, а пацаны в это время насвистывают в раскрытое окно, приглашая играть в казаков-разбойников.

Для чего беречь? Для страданий?

Восстанавливая картину тех дней, я вспоминаю, что за нашим домом начинается набережная, а затем великая русская река с тем же названием, что и служебная машина дяди Серожи. Чего она такого великого совершила, я толком не помню, как не помню и того, с помощью каких анализов определяли ее национальность. Но весной с Каспийского моря к нам поднимается куча разной рыбы, и мы ловим ее, поддаваясь инстинктам первобытного Хомо Сапиенс. Река обеспечивает неплохим уловов, а по утрам волны выносят на берег осетровые туши, выпотрошенные браконьерами от драгоценного семени – черной икры и выброшенные (как использованные презервативы) в унитаз ненасытной природы.

Осетры бывают большими – в полтора, а то и два моих роста. Но это не белуги. Чаще попадаются севрюга и крупная стерлядь. Мелкую стерлядь бракуши не берут. Волны прибивают туши на берег, и они разлагаются, наполняясь смрадом гниющего тела и пиршеством опарышей – маленьких, белых червячков, используемых для подкормки и ловли водных позвоночных.

Итак, проскочив калитку, я мчался по двору, увертываясь и огибая клюшки добродетельных старушек, дружно откликнувшихся на призыв Жанны Александровны. К моему удивлению, она все же смогла протиснуться в гульфик нашего двора и продолжить преследование. Бросив игру в лото, старые клячи вскакивали, как боковые защитники со штрафной скамьи, и мчались от каждого подъезда, пытаясь перехватить шайбу моей свободы. Но я увиливал, извивался, проскальзывал червячком, пролетал на бреющем, продолжая уверенно сокращать пространство, отделяющее меня от прохладного грота собственного подъезда.

– Только бы не дворничиха, – думал я, приближаясь к своей цели.

Я знал, что у дворничихи имеется большая длинная метла, на которой она летает по ночам, иногда вторгаясь в мои сновидения. И большой, длинный опыт по разгону детских демонстраций, когда, построив из ящиков партизанский штаб, мы превращаем наш двор в Дхарави