Выдержав пару секунд, Ия отвернулась, закончив сеанс гипноза, применяемого ею, по-видимому, для знакомства со всеми мальчишками (кроме соплежуев и очкариков), и продолжила полет фантазии. Она отвернулась, будучи уверенной, что, если теперь ей захочется поиграть со щенком, она просто скажет мне: «Лай!» – и я буду лаять, лизать ей руки и вилять шортами, изображая хвост на попе и шерсть на загривке. Все что угодно – только бы погладила! Это было новое для меня чувство, и я еще не знал, как с ним бороться.

Наставница позвала Давидика в круг и представила группе. Мальчики покорно опустили глаза, признав лидерство новичка, а девочки засюсюкали что-то девчачье. Но Ия… Она даже не повернула головы! Не взглянула! Не заметила молодого человека с характерными чертами красивого лица на ушастой (как у ежика) голове и с тонкой (как у страуса) шеей!

Шеей, на которой спустя годы будут сидеть три обанкротившихся друга, собака бернский зенненхунд (вес пятьдесят килограммов), кот рыжий (три килограмма), кошка трехцветная, пятнистая (ежегодный приплод от трех до пяти котят), рыбки кои – десять штук (приплод тридцать восемь мальков в месяц), три десятка прибывающих в гости друзей и забулдыги с нашего хутора, коим я не могу отказать в милости по выходным дням.

Чуть шевельнув прелестной головкой, красавица стряхнула надоедливых альпинистов, начавших очередное восхождение на вершину ее успеха и уставилась своим воображаемым иллюзорно-муреновым взглядом в окно.

О, Сизифов труд, прекраснейший на этом поприще!

Через неделю я обязал мальчишку, лежащего рядом с кроватью Ии, меняться со мной местами (после того как она засыпала) получая, таким образом, возможность любоваться моей возлюбленной практически в упор. Здесь, в тишине детсадовского послеобеденного покоя, я ложился на левый бочок и наслаждался обликом прекрасной морали[62], пока она мирно посапывала, находясь в это время совсем в другом измерении. Ее темно-русые волнистые волосы создавали неповторимые узоры на белоснежной детсадовской наволочке. Они манили меня волшебством беспокойных линий, переплетением синусоид, и однажды, потеряв голову, я протянул руку и прикоснулся к ним. Ия открыла глаза, озарив комнату призрачным мерцанием голубых гигантов, и тут же закрыла их, погрузившись в глубокий сон. Это чудесное пробуждение с последующим погружением в царство Гипноса возымели на меня такое сильное действие, что я еле сдержался, чтобы не перелечь к ней в постель. Я лежал, открыв рот, и все смотрел, смотрел, смотрел, пока не вырубился сам. Когда я очнулся, фиалка сидела на кровати и, насмешливо посматривая на меня искрящимися зрачками, надевала прелестное розовое платьице. Я мгновенно все понял! Все! Все-все было подстроено! Она развела меня, наслаждаясь властью собственной красоты! Она не спала в то мгновение! Она знала, что я лежу рядом и любуюсь ею! Она все это под-стро-и-ла! Притворилась! Надурила! Облапошила! Обворожила! Околдовала! Сжульничала!

Но все это мне было уже до лампочки… Я смотрел в ее смеющиеся глаза и видел в них тысячи удовольствий. Восточные узоры ее радужной оболочки сплетались из миллионов брикетов мороженого; зефира в шоколаде; мармелада; пирожных-корзиночек; футбольных полей (с настоящими кожаными мячами); велосипедов для моего роста; хоккейных клюшек, покрытых специальной сеткой; и новых, сверкающих точеными лезвиями коньков.

В ней было все! Все было в этой девочке, девушке, женщине – матери человечества. И тогда я осознал – она бесценна! Бесценна, как кислород! Как вода! Как свобода! Как сама жизнь!