Он сделал глубокий вдох, тяжело выдохнул:

– К тебе. Извини, я на нервах.

– Я тоже. А почему ко мне?

Женька опустил голову и тихо сказал:

– Потому что мне теперь жить негде…

Приехали. А все мое воспитание виновато. Меня учили жалеть бездомных, сирых и убогих, запрещали смеяться над алкашами и даунами и разрешали держать в картонной коробке возле двери больных голубей. И сейчас оно мне здорово подкузьмило, воспитание мое.

– Ладно, жди меня тут.

Я вошла в офис и встала в дверях. Шестнадцать пар глаз уставились на меня, и в ту же секунду секунд из секций донеслось:

– Извините, Марфа Даниловна… Простите, Ефим Иваныч… Прощу прощения, Зинаида Яковлевна… К нам тут главврач зашел… Одну секунду…

Потом повисла гробовая тишина. Даже Вера Захаровна сняла телефонную трубку и положила ее на стол.

Я молчала, сражаясь с подступающими слезами. За две недели я привязалась ко всем. Особенно к Пашке.

Проглотив горький ком, я изобразила улыбку.

– Ну что, давайте прощаться?

Народ загудел.

– За что?!

– Ксюх, ты не горячись, успокойся!

– Не расстраивайся, ты ж москвичка!

– Это беспредел!

– Бабские разборки устроили…

Пашкин голос перекрыл весь этот гул:

– Никуда ты не уйдешь! Я сам сейчас к Ирке пойду! Она не может! Она же знает!..

Я поймала его за рукав и крепко к нему прижалась.

– Не надо, Пашк… Я сама тут больше не останусь. Ты знаешь мой телефон, мы друг друга не потеряем. Регистрацию сделаешь – в гости приедешь. Не ходи к Ирине, не надо. Попадешь под горячую руку, а я потом себя винить буду. Мне и так тяжело, поверь. Я к тебе приросла, Рыжик…

Не врала ни капли, не преувеличивала. В мире живут миллиарды людей, и лишь малая их часть – настоящие. И таких видно сразу. Ты их чуешь безошибочно и привязываешься к ним на всю жизнь. А спроси тебя: за что? Почему ты прилип к этому человеку? И растеряешься… Ведь и вправду – почему? А просто так. За то, что понимают тебя без слов. За то, что приходят на помощь, даже если их об этом не просишь. Редкие, драгоценные люди. И ты их любишь. Не отдавая себе отчета – за что…

Я ревела. В голос, не стесняясь. Потому что завтра все будет по-другому. Я не приду сюда в восемь утра и не поцелую эту рыжую макушку. А вернувшись после работы домой, не найду у себя в капюшоне шоколадку. А самое главное – я это понимала – теперь я стану более уязвимой. Потому что рядом не будет настоящего, сильного человека, способного сделать мою жизнь легче и радостнее.

– Ксюшкин, я тебе звонить буду! Каждый день! И по ночам, когда в офисе никого нет. Береги себя, солнышко, малого своего береги, и… – Тут Пашка запнулся. – И с Женькой не связывайся, ради бога. Говно он, малыш. Хотя… я могу и ошибаться. В любом случае, желаю тебе всего самого хорошего.

Я в последний раз поцеловала друга в щеку и ушла не оглядываясь.

Навсегда.

Моя лучшая подруга Лелька Скворцова выходила замуж. По привычке, вероятно. Ибо во второй раз. И снова зимой. Наверное, тоже по привычке.

На сей раз за красивого молдавского партизана Толясика Мунтяну, которого Лелька почему-то нежно величала Бумбастиком. Толик был романтичен и куртуазен. У него не было московской прописки, но имелась увесистая мошна, туго набитая в результате разного рода предприятий, в детали которых Лелька не вникала.

Я была на Лелиной свадьбе свидетельницей и поэтому старалась не напиваться. Народ жаждал шуток-прибауток и веселых песнопений, коими я славна, и получал их регулярно, с промежутком в пять минут.

Праздновали скромно, в домашнем кругу.

Мужиков приличных не было, я грустила. И потихоньку подливала себе зелена вина. В надежде убедить себя, что брат жениха со странным именем Марчел, несмотря на три прыща на подбородке и отсутствие передних зубов, очень даже сексуален.