Бобу шел двадцать третий год, когда его мать внезапно вдруг умерла, оставив ему дом цвета мяты, которым безраздельно владела, купленный два года назад “шевроле” и сумму почти в двадцать тысяч долларов. Он не обременился чрезмерно ее уходом, но чувствовал себя одиноким из-за того, что не понимал, кем была его мать при жизни и с чего она вообще завела ребенка. Человеком она была ни в коем случае не плохим, но разочарованным и, соответственно, разочаровывающим, по крайней мере, так это ощущал Боб.

Никто не живет в предвкушении, что до срока умрет от болезни, но мать Боба эта новость не удивила. Как-то утром она позвала Боба в гостиную, чтобы поговорить, как она выразилась, по нескольким поводам, но повод оказался только один, и заключался он в том, что у нее обнаружен рак мозга и скоро она умрет, и это все подтвердилось: в феврале она вышла на пенсию, а к июню ее не стало.

Живой в последний раз Боб видел свою мать на больничной кровати. Похудела она почти вполовину, и вид у нее был человека, все мысли которого заняты предстоящим отъездом. Но при сократившемся телосложении она, на взгляд Боба, держалась веско, и это ей шло. Сама ее болезнь впечатляла, а в глазах тлел огонек, намекавший на причастность к некоей тайне.

Медсестра, просунув в дверь голову, сказала Бобу: “Пять минут”. По тому, как она это произнесла, размеренно, глубоким грудным голосом, и по тому, как глаза в глаза посмотрела, Боб понял, что, похоже, пришла пора навек попрощаться. И мать Боба, возможно, мыслила в этом же направлении, когда сказала:

– Мы прежде никогда не говорили о твоем отце.

Кто был его отец, Бобу в прошлом узнать хотелось, особенно когда он был маленьким; но каждый раз, когда он заговаривал об этом, мать отвечала уклончиво. А уж теперь, когда вырос, да в контексте больничной палаты, он решил, что предпочел бы вообще эту тему не поднимать.

– Нет нужды говорить об этом, если тебе не хочется, – сказал он.

– Нет, я бы не возражала, – сказала она.

– Ладно, но если это что-то плохое, я бы лучше не знал.

– Да нет, не так уж и плохое. Во всяком случае, я никогда не считала это плохим.

Она смолкла и молчала так долго, что Боб уж подумал, что она потеряла нить разговора; но потом она начала.

– Это было в самый разгар Депрессии. Я снимала квартиру с двумя подругами, и каждую пятницу мы куда-то вместе ходили, все равно куда, лишь бы исхитриться да повеселиться так, чтобы истратить не больше доллара на троих. В тот вечер нас занесло в салун, где за пять центов подавали вискарь с бокальчиком пива. Ладно, мы чуток выпили, и все было хорошо, пока у одной из нас не скрутило живот, так что другой пришлось повезти ее домой, и я осталась одна и тут приметила парня, который поглядывал на меня из угла, украдкой поглядывал, когда думал, что я не обращаю внимания. Но я обращала. На вид как все, в приличном костюме, и выглядел респектабельно, но какой-то он был… понурый. Что поделать, он действительно так и выглядел, Боб.

– Печальным.

– Да. Будто что-то в его жизни было не так. Откуда мне было знать, может, он всегда был таким, но у меня включилось чутье и подсказало, что нет, не всегда, а вот как раз именно в ту ночь или на той неделе его одолевает хандра, и я поймала себя на том, что мне хочется знать, в чем дело, и хочется подбодрить его. И что я тогда сделала? Я встала и на свои последние десять центов заказала нам еще по стаканчику и по пивку, подошла к нему с напитками на подносе, переставила их на стол и сказала: “Привет, парень, давай-ка я тебя угощу. А то на вид ты унылей, чем старый бинт, когда тот плавает по остывшей ванне!”