Раньше Евдокия писала письма сама. Грамоте не шибко обученная, писала долго – по неделе, а то и больше. И то хорошо. Случится, запамятует одним днем – другим, вспомнит, – допишет. Все обскажет, все сообщит – новости сосновские и костинские: кто к кому приезжал, кто – куда уехал, кто умер, а кто родился, кто женился, а кто наоборот – развелся… Потом, когда глаза Евдокии стали сдавать, письма для Марии, под бабушкину диктовку, писала Аленка. Писала и Клавдия. Одну или две открытки тетке подписывал Николай.
Теперь Аленки нет – учится в пединституте в городе, приезжает домой только на каникулы. К детям Евдокия обратится, стесняется, – забот у них полон рот. На внука надежды и вовсе мало – не частый он гость у бабки. Самой же ей писать, нет никакой возможности, как на грех, катаракта глаза застелила, спасибо хоть день от ночи отличает. А так, хоть плачь. Мучается старуха – третий месяц письмо от сестры лежит безответным. И к соседям не обратишься – такие же старые, кто грамоту и знал, уж и позабыть успел, и тоже глазами мучаются. Однако без совета не оставили, – надоумили поделиться своей канителью с почтальонкой, что носит в Сосновую пенсию. Авось, не откажет. Надежда, бабочка хоть бедовая и разбитная, такая иному мужику ни в чем не уступит, но сердцем к чужой беде отзывчивая, и еще пошел слух, что отмаялась она одна, наладилась ее семейная жизнь, – нашелся добрый человек, нашла-таки Надежда свою половинку. А бабе что, ей хорошо и она хорошим другим отплатит. Так думала Евдокия.
Ко дню пенсии, старуха припасла четвертинку водки, утром, перед приходом почтальонки, слазила в погреб, достала шмат сала и банку соленых огурцов. Приготовив нехитрую закуску, до поры припрятала ее в стол, и, притомившись, присела дожидаться желанную гостью.
Мирно стучали ходики на стене, за окнами во всю гуляла метель и под эти звуки, облокотясь на стол, старуха придремала, не услышав, как стукнула входная дверь и заскрипели половицы в сенях.
– Ты жива, что ль, теть Дунь? – протиснулась в дверь избы почтальонка,
со света, всматриваясь в сумрак кухни, окликнула она
Вздрогнув спросонья, потирая затекшую ногу, Евдокия поднялась с табурета.
– Живы! Живы, слава Богу. Заходи, Наденьк, заходи милая…
– Ох, метет седни!.. Ветер такой, что с ног сбивает.
Почтальонка сбросила на пол свою сумку, отстегнула верхнюю пуговицу куртки и ослабила шаль вокруг шеи. – Думала уж не дойду. Спасибо, Савельич на молоковозке своей до фермы подбросил, а то ж…
Обив валенки от снега, она подхватила сумку, и прошла столу.
– И не говори!. – вторила ей старуха. – Метет, что метет. Почитай – неделю, никак… Я-то не выхожу… Дров Клавдия натаскала, вода кончилась, я сама пошла… Насилу как полведра дотащила. Снегу пропасть…
Пододвинув табуретку для гостьи, Евдокия продолжала сочувственно вздыхать: – Работа у вас тож ведь… В такую непогодь… Ну присядь отдохни.
Надежда оседлала табурет, порывшись в сумке, выудила карточку и, вздохнув, проговорила: – Сегодня мой, на базу поехал. Уж и не знаю, как они доедут —дороги перемело..
– Бог даст… Говорят: мужик-то хороший попался тебе… Сказывали: самостоятельный, дай Бог, чтобы все хорошо было… А то настрадалась ты, уж пора бы…
– Ой, теть Дунь! Тьфу, тьфу, что б, не сглазить. Чего говорить… Мне-то что?.. Пацану моему – отец нужен… Расписывайся, вот здесь, – ткнула пальцем почтальонка в графу для росписи.
– Чевой-т?.. – не расслышала старуха, занятая мыслями, как бы так обратится к почтальонке со своей просьбой, чтобы она не отказала.
– Подпись свою ставь здесь, – сунув ручку в дрожащие пальцы Евдокии, повторила та.