У обоих вырвался смешок.

– Ну да.

– «Я не грущу», – забулькал пухлый драматург, – продекламировал Луис. И засмеялся уже всерьез: сопли струились по лицу вперемешку со слезами.

– Правда, нет, – добавил он, переведя дух и утеревшись платком. – Иногда чувствуешь незаменимость момента во времени, его идеальную, эфемерную уникальность. Да? Бывало с тобой такое?

Джордж ответил, что да, кажется, бывало.

– Может, это и есть бесконечность. Осознание. Фотография души. А ты проносишься мимо в поезде времени. Вокруг так красиво. Через несколько часов снег расчистят, и тут снова поедут машины, на тротуарах и перекрестках опять будет эта смертная серая жижа, соберутся мужчины в дурацких шапках и женщины в дурацких пальто (модники все еще будут сидеть по домам или останутся на островах), и все будет, как всегда, по-уродски, слепая жизнь, которой мы живем. Ты только взгляни на все это…

Он повел рукой слева направо, указывая на улицу перед ними: украшенные белым фасады, кучки снега на козырьках светофоров, по три над каждым – красным, желтым и зеленым; на дороге два с половиной фута снега, а то и больше – тридцать четыре дюйма, по последним подсчетам, – будто ребенок опрокинул ведерко с песком на центр одного из самых многолюдных городов на земле, утихомирив его и заставив замолчать. Ночь стала такой яркой, покрывшись слепящей белизной. Цвета. Безмолвная туманная тьма вокруг. Три часа ночи.

– Давай пройдемся, – предложил Джордж.

– Думаешь, собор Святого Патрика открыт? – спросил Луис.

– Ты не того протестанта спрашиваешь.

Оказалось, что собор был открыт – из-за метели и тех, кто не мог попасть домой, и тех, кто нуждался в молитвах о прекращении ледяного апокалипсиса. Там были люди: первые, кого они увидели за всю ночь, по залу рассыпалось больше дюжины человек, может, пятнадцать или двадцать, большинство спали на скамьях, откинув голову. Кто-то уткнул голову в колени, кто-то ссутулился, но никто не лежал. Лежать на скамейках не поощрялось даже в долгую снежную ночь. Воздух в помещении почему-то был таким же влажным, как и снаружи, но с нотками старой каменной кладки и дерева, свечного нагара и запаха тел. После сияющей авеню казалось, что здесь совсем темно. Джордж и Луис прошли через весь неф к алтарю, коснулись медной ограды.

– Понятно, почему это волнует людей, – сказал Луис.

– А мне нет, – хмыкнул Джордж.

– Это потому, что ты протестант.

– Если это значит, что я живу не в Средневековье, то, пожалуй, да.

Но это не было правдой. Тишина здесь была другая, не такая, как снаружи. Там она казалась экзотикой, здесь она была естественной. Преклонишь колени, и твоя молитва будет услышана.

– Я хочу поставить свечку, – сказал Луис.

– Да хорош.

– Всегда хотел свечку в церкви поставить. Для еврея это как порно. Есть четвертак?

– За это что, платят?

– Ох, дружочек, – вздохнул Луис.

Джордж оказался в постели Луиса, он так и не смог вспомнить, каким образом, но с той поры пинта «Джим Бима» у него всегда ассоциировалась с единственной ночью, когда ему отсосал мужчина. Его состояние можно было описать словом, использовавшимся поколением его матери, «навеселе», но в ином смысле. Алкоголь всего лишь сгладил углы восприятия, обостренного спидами, его удивляло и ему нравилось порожденное ими чувство невероятного возбуждения. Луис предпринял разумный шаг, хорошенько вздрочнув Джорджу до того, как попытался его поцеловать. Когда они перешли к делу, Джорджу захотелось побрить его, перед тем как оттрахать. Он справился со спиной и задницей, велев Луису обхватить ладонью яйца, взялся за ноги, и тут «Норелко» испустила дух, подавившись волосами.