– Свет медленно убираем, – снова раздался мужской голос, и шар надо мной стал медленно тускнеть. Занавеска оставалась ярко освещённой. – Увертюра! – торжественно произнёс мужской голос.

И через мгновение я услыхала громкий всплеск звуков, донёсшихся из ямы, которую я тут же обнаружила перед занавеской. Среди громких, пугающих меня звуков стала просачиваться нежная знакомая мне мелодия, она будто боролась, будто гасила своими слабыми силами грубые резкие звуки, которые не хотели пускать нежность в своё пространство. Через некоторое время резкость стала ослабевать, а нежность набирать силу. В конце концов, знакомая нежная мелодия победила. Занавеска стала медленно раздвигаться в стороны, и за ней показался тот дворик, на который я недавно выскочила из-за кулисы. Там на скамейке рядочком сидели мамины соседки по гримёрке и задумчиво пели. Только теперь на них были разноцветные наряды. Таких нарядов в жизни я ни на ком не видела, и подумала, что на сцене девушки играют "в сказку". Когда они спели свою песню, во двор выбежали весёлые хлопцы в красных и синих шароварах, каждый со смехом схватил по девушке и утащил за ворота. При этом девушки махали руками, сопротивлялись, верещали, смеялись. Когда все исчезли, дверь домика открылась и на пороге появилась моя мама. На ней тоже, как и на девушках, была нарядная одежда и веночек с лентами. В одной руке у неё было коромысло, а другой рукой держала за дужки два пустых ведра. Только она открыла рот, чтоб что-то сказать, раздался громкий голос того же дядьки, который кричал до этого:

– Нет, нет, не так, Лида! Сколько можно говорить, она сначала только нос высунула, убедилась, что нет никого, и только потом вышла на крыльцо.

– Вы не говорили этого! Она же в окно наблюдала, как гуляют её подруги, зачем ей нос высовывать? Она уже знает, что все разбежались, значит можно идти, никто не увидит.

– А ария? Нужно же дать паузочку для вступления. Твой нос и будет репликой для оркестра. Значит, высунулась, проверила – никого. Зайди за тын, прислонись к нему. Это всё, Лида на вступлении оркестра, тут как раз мы поднимем луну и ты, глядя на небо, вступишь в свою арию. И пойдут "Виють витры".

Я не понимала, о чём они спорят, почему мама должна высунуть нос, что такое ария, и как в неё вступить, ногой что ли. Пыталась понять неизвестные слова своим катакомбным воображением. Сама придумывала им смысл и сама же его не понимала. Вступать должна армия в освобождённый город, а тут никакой войны нет. Про "арию" я поняла потом сама, когда мама запела грустным голосом песню "Виють витры". Значит "ария" – песня о любимом, который где-то далеко – догадалась я. Когда ария кончилась, на сцену вышел дядя с пышными усами и стал говорить маме, то есть Наталке, что она красивая, и он хочет с ней пожениться. Наталка, нахмурилась и сказала ему, что жить с «нэлюбом» она не хочет. Я тоже не хотела, чтоб моя мама поженилась с этим дядей, хоть она и называла его паном.

Когда пан ушёл, мама опять запела арию, но ещё более грустную. "Що зи мною будэ?" – пела Наталка, а мне казалось, что это мама своей песней кому-то жалуется на свою несчастную жизнь. Хотелось дослушать мамину жалобу до конца, но дядька из зала всё время хлопал в ладоши и громко орал:

– Стоп! Не туда смотришь, Лида! Смотри в зал, прямо на меня, чтоб зритель участвовал, переживал вместе с тобой! Со-пе – ре – жи-вал!

Нестерпимо, до изнеможения хотелось продолжения захватившей меня печальной сказки, а невидимый, требовательный мужской голос из темноты всё время останавливал маму и заставлял начинать сначала. Наконец я увидела его, когда в очередной раз вспыхнул свет в зале, и всё должно было снова повториться. Это был полный пожилой дядечка в белом измятом, полотняном костюме и голубой рубашке. Он стоял у той ямы, откуда доносилась музыка, и смотрел на сцену. Потом, захлопав в ладоши, быстро побежал в конец зала и заорал: