«Однажды в Америке» мы смотрели раз шесть. Не знаю точно, какие сцены больше всего нравились отцу, но лично я прекращал дышать с того момента, когда возрастной полицейский на крыше дома от души трахает девчушку Пегги, которая «даёт» за деньги и, кажется, искренне наслаждается процессом. Однако эти быстротечные кадры не шли ни в какое сравнение со сценой ограбления банка, где главный герой Лапша насилует на столе с бумагами женщину, которая и навела их банду на это преступление. Перед этим она красноречиво требует сама: «Ударь меня! Ударь! Ударь, чтобы всё выглядело по-настоящему!». Для полной реалистичности Лапша не только отхлестал девушку по щекам, как она того просила, но вдобавок разнообразил её половую жизнь. О чём она впоследствии ни разу не пожалела. Это было понятно дальше из фильма, когда они вновь пересекаются, и эта девушка с откровенным азартом пытается угадать вслепую по предъявленным пенисам, кто именно устроил ей во время ограбления сексуальное приключение.

Однако в этом фильме есть ещё одно важное и для меня, и для сюжета место. Тоже с участием Лапши и тоже изнасилование. На сей раз он против воли овладевает своей любимой женщиной. Предпосылки к этому выглядят почти безукоризненно: он и она любят друг друга с детства. Он — потому что она его мечта длиной в целую жизнь. Она — потому что он бедный еврейский мальчик, оборвыш, забавный, бойкий и даже в чём-то милый. Её любовь напоминает жалость. А мужчины не выносят жалости, пускай это жалость по любви, но у женщины нет никакого права жалеть мужчину. Она может сочувствовать, сопереживать, быть к нему мягкой, добросердечной, милостивой, но жалеть — нет. Поцелуй в автомобиле, после которого следует изнасилование, был самой настоящей жалостью. Не нежностью, не признанием, не обещанием. Просто жалостью к тому, кто недостоин большего. Лапша берёт эту девку, растаптывает её об уродливый секс, в котором нет ни жалости, ни любви. Только месть и отчаяние убитого ею мужского самолюбия.

Эта сцена творила со мной нечто невероятное. Я чувствовал отвращение, горечь, обиду за главного героя, за его униженную женщину. И он, и она в тот момент потеряли честь. Потеряли человеческие души, потеряли любовь, которая их соединяла, и оставили после себя только взорванные похотью гениталии, уничтожив последний оплот морали словно домашний скот, агонизирующий в первородных фрикциях, где не так уж важно, кто кого сношает. Это просто слепой пыл, безличностный и безэмоциональный. Чистый секс без удовольствия, который, тем не менее, накалял меня изнутри, когда я видел эти кадры. Отчего-то я скорее чувствовал, чем понимал, что всё происходит правильно, своим чередом. Сексуальные преступления, совершаемые главным героем «Однажды в Америке», не являются преступлениями в чистом виде. Самки, которыми он овладевает, буквально заставляют его взять их. Это жёсткая команда «Фас!», а Лапша ей просто не противится. Он слаб и преисполнен довольно заурядными фантазиями. Он — животное, которое раздразнили. Причём дразнили его так же животно, откровенно, гадостно. Но что можно взять с мальчишки, выросшего в дикости и нищите? У таких первыми открываются инстинкты. Слишком незатуманенный разум, слишком оголённые нервы.

Возбуждаясь от каждой сцены, плохо понимая, почему в моих штанах всё становится столь упругим и требовательным, я осуждал Лапшу и жалел его одновременно. Не так, как это делали женщины, которых он насиловал. Я осуждал и жалел его по-мужски — из-за морали, из-за любви к женщинам, и, конечно, из зависти. Потому позже я не только возбуждался, в очередной раз глядя с отцом фильм целиком, но и мастурбировал в одиночестве, перематывая на отдельные сцены. Сцена в машине среди прочих лидировала. И тогда я уже не думал ни о морали, ни о любви к женщинам. Зависть всё перекрывала, и мне уже хотелось быть там, в той машине — любить словно дикий зверь своё единственное и святое, чтобы оно перестало быть единственным и святым, превратившись в примитивный зов истинной сущности всего живого.