Даже Тадеуш поморщился, взглянув на пустырь в просвет между чёрными, с подгнившими брёвнами, избами.

– Страшная война, конечно, – произнёс он и стушевался тут же, поняв, что сказал банальность, – А вы, Горан…

– Я из четников, – бросил тот, – Ещё не знал, что у Михаиловича свои планы насчёт Югославии.

– О! – поразился честности бородача фельдшер, – Мне кажется, Казимиру лучше не…

– Вот и не болтайте лишнего, доктор.

На крыльце появилась однорукая фигура, прижимающая к груди какой-то груз.

– Фонари все захватили? – спросил Казимир, дико зыркая по сторонам. Фельдшер и бородач подняли по старой масляной лампе на железном кольце.

– У Зорицы нашлись, – пояснил Горан. За спиной у него торчали две рогатины, закреплённые на поясе.

– Хорошо. С оружием негусто, – продемонстрировал ношу однорукий партизан, – Всего один огнестрел, на два заряда. И топор, добротный, вчера точил. Это тебе.

Горан принял инструмент с уважением, взвесил в руке, сделал легкий взмах, удовлетворённо кивнул, после чего завистливо присвистнул, взглянув на обрез в руке Казимира.

– Трофейный?

– «Зауэр». С фрица снял. Ствол был уже спилен. Для охоты, конечно, вещь никудышная, но для дела… А вам, Тадеуш, придётся нести фонарь – мне его, к сожалению, деть некуда.

– К погосту? – просто спросил немногословный бородач, кивнув заросшим подбородком куда-то за узкую полоску леса.

– Село бабы уже обыскали, – посетовал Казимир, – Если бы эти глупые кликуши не слушали старуху, глядишь, нашли бы Сречко ещё до заката. Теперь придётся ковылять в темноте.

– Свет всегда с божьим человеком, – заметил Горан.

Троица двинулась в сторону оврага. Шли по первой молча, будто таинство какое совершали. Унылый вид собственного села приколачивал языки к глотке не хуже палачей-хорватов.

Дракулич оставался наполовину мертв – пустые избы пялились чёрными провалами окон, село молчаливо провожало троих мужчин, будто на казнь. Не лаяли окрестные собаки – не успели прижиться, не ворчали кумушки на подпитых муженьков. Лишь тоскливый скулёж раздавался откуда-то с пустыря.

– До-о-оченьки! Где же вы? Милица, Агнешка, папа вернулся!

Казимир болезненно поморщился – от завываний Мишко ему всегда становилось не по себе. Дракулич был для него местом чужим – он осел здесь уже после войны, когда обнаружил, что возвращаться некуда. Мишко же здесь родился, женился и успел обзавестись двумя дочерьми. Когда он, героический партизан, одним из первых вернулся домой, рассудок его пошатнулся. Зайдя в свою опустевшую хибару, увидев растерзанные тела жены и дочерей на погосте, он упал наземь, забился, заскулил, да так и сделался дурачком. Ходит теперь по селу, разгребает руками землю на пустыре, да кличет без умолку своих «доченек».

– Тяжелая судьба, – осмелился нарушить молчание фельдшер, когда кислые подвывания Мишко за спиной почти стихли, – Вернуться победителем, а сражался за что…

– Мы сражались за веру и Родину, доктор, – перебил его Горан.

Стушевавшись, фельдшер обратился к Казимиру.

– А раньше здесь пропадали дети?

– Две девчушки в прошлом году, весной. Ещё двое в позапрошлом, тоже в марте. Я сюда с Ясной в сорок седьмом перебрался, а в пузе у неё ужо Сречко ворочался. К оврагу я ему накрепко запрещал ходить, но…

– И не искали?

– Нет. Повелись на россказни старой ведьмы – что, мол, нет людям ходу на погост.

– А почему туда? – недоуменно спросил Тадеуш, – Что там ребёнку, в сущности, делать?

– Дети сами по себе не пропадают, – ответил калека, – В овраге до сих пор кто-то землю роет, трупы выкапывает. Зорица одна не боится туда ходить. По весне всех детей там и находила.