Он держит моё лицо ладонями.

Не хочу!!!

И мои коготки впиваются в них, пытаясь оторвать. Я чувствую, как прорисовываю борозды на его коже.

Не отпускает.

– Смотри на меня… Женя… Тише…

И я смотрю в эти до боли родные глаза.

– Не злись… Женечка… Девочка… Это же я…

Его губы замирают на моём лице.

Силы вдруг резко покидают меня. Живот начинает наполнять такой знакомый болевой спазм, отдающий болезненной пульсацией в грудь.

Больно… Очень… Ему…

– Я люблю тебя… – шепчет он.

И мне. Очень. Больно.

Я перестаю дёргаться, парализованная этим чувством.

– Поехали домой… – и в этом столько всего, сказанного им, но не услышанного мной.

И я дышу глубже, переваривая всё то, что он сказал мне выше. Мне больше не хочется по нему бить. Мой котёнок уже всё равно захлебнулся. Я никак не могу договориться с собой, кто виноват в этом.

– Поехали домой…

– Поехали…

Сделав вдох поглубже, сажусь в машину на переднее сиденье.

А он не спешит, доставая сигареты. Прикуривает, присаживаясь на капот. Я вижу, как дрожат его пальцы. И это единственное, что выдает его состояние. Потому что даже эмоционально он не то что закрыт – он запечатан в свинцовый саркофаг. И даже мой эмпат-рентген не может пробить эту броню.

Ни Семьсот двенадцатого, ни его тачки на стоянке уже нет. Уехал. И это правильный выбор. По-другому вряд ли мы разрулили бы эту ситуацию. Я испытываю облегчение, что он не сорвался, и не было никакой жести. Аронов провоцировал… К счастью, сорвалась только я. Больше от неожиданности.

Офигеть.

Аронов…

Один ты ездил?

Осмысливаю его слова. И что? Это даёт тебе право поступать так, как ты сделал сейчас?

Но внутри я почему-то чувствую, что даёт. Не по отношению к Семьсот двенадцатому. Нет! По отношению ко мне. Как интересно… Что это значит? Что он всё ещё мой мужчина? Или подождите… Я – его женщина?

А как его женщина я могу несколько раз врезать ему по лицу за то, что он устроил, или это перебор?

Ветер вдруг стихает. Начинают кружиться редкие снежинки.

Его перекур затягивается. Сигарета просто тлеет в пальцах.

Включаю на панели радио. С раздражением слегка нажимаю на клаксон.

Выбрасывает сигарету. Садится рядом. Мы молчим. Снег становится гуще. Он навевает мне почему-то ту ночь, когда он забирал меня из Заельцовского, как мы молча ехали до моего дома и как потом, все в снегу, горячо целовались на капоте тачки. По радио играет какая-то старая-старая песня.

Мы одновременно сосредотачиваемся на припеве, встречаясь глазами.

– Дрянь! – вслух с эмоцией повторяет он конец текста.

Нормально!

– То есть, я дрянь, да? Окей. Как пожелаете! Но у меня есть что сказать.

– Скажи.

– Не надо скидывать моих зайцев с качелей, на которых я их раскачиваю! – рявкаю я. – Когда сочту нужным, ссажу их сама. У тебя нет права их убивать. Это право есть только у меня. Это мои зайцы!!! И я буду делать это настолько ласково, насколько способна.

– Мне показалось, что он занял моё место, и я сделал то, что должен был.

– Тебе показалось!

– Да? Тогда извини за зайца. Это инстинкты.

– Отдай мой паспорт.

– Завтра.

– Отвези меня домой.

И мы опять едем молча. Только в этот раз кипит не он, а я.

И никаких тебе поцелуев на капоте.

Паркуется.

– Жень.

Искоса смотрю на него.

– Ты что сделала со мной, м? – нервно проезжается пятернёй по волосам.

– Я не скидывала тебя с качелей, ты спрыгнул сам.

– Я всё равно разбился.

– Не обессудь, но жалости не будет. После неё только брезгливость. А это поход в один конец.

Его брови возмущённо взлетают.