Нас, все еще вялых после перелета, посадили в автобус, и мы поехали в Город огней. Когда подъезжали к Триумфальной арке, я прижалась носом к стеклу, чтобы получше ее разглядеть. Автобус на головокружительной скорости ворвался в кольцо автомобилей, мы приблизились к подножию памятника – и я не успела толком прочувствовать все его изящество и величие, так как мы уже неслись по Елисейским Полям в обратную сторону. Мое сердце колотилось, а на глазах выступили слезы. В контрасте чистой, мощной архитектуры памятника и шумно пролетающих под ним машин было что-то, пронзившее мою душу и не желавшее отпускать. Луч света упал сквозь облака и зажег золотом купол Дома инвалидов. Я старалась запомнить абсолютно все: мощеные булыжником кривые улицы, завывание сирен, золотистое свечение на бежевых стенах зданий и даже исходящий от водителя автобуса едкий запах сигареты Gauloises, смешанный с винным перегаром.

На следующий день, не до конца придя в себя после смены часовых поясов, я села на поезд, чтобы поехать к принимающей семье. Меня переполняло беспокойство. За несколько недель до этого я на своем лучшем французском сочинила письмо, в котором представлялась и рассказывала о себе (мой отец его даже отредактировал), но не получила ответа. У остальных детей, участвовавших в программе обмена, завязалась оживленная переписка с принимающими семьями. Я же в конце концов получила немногословную, но довольно милую открытку – видимо, ее поначалу потеряли на почте – с подписью «Доминик, Тома, Люка, Артур». Неужели в этой семье одни мужчины? Кому принадлежит имя Доминик? Я понятия не имела, во что ввязывалась.

Меня разместили в Провансе, городок назывался Кальвисон (на самом деле он больше походил на небольшую деревню), неподалеку от Департаменталь – извилистой проселочной дороги примерно в получасе езды от Нима. Сойдя с поезда и оглядывая толпу, чтобы понять, кто меня встречает, я пережила момент острой паники. Неужели про меня забыли? Наконец я услышала, как женский голос выкрикивает мое имя – сначала даже не поняла, что это оно: женщина произносила «Мор’анн» с раскатистым «р» и долгим «н» на конце. Позднее я узнала, что такое наречие, больше похожее на пение, вообще распространено в этой части Франции. Женщина в больших круглых очках с толстыми, как бутылочное донышко, стеклами обеспокоенно проталкивалась через толпу, и ее крупные каштановые локоны подпрыгивали вместе с плакатом, на котором было написано мое имя.

– Bienvenue! Je suis Dominique, – сказала она. Значит, в принимающей семье Доминик звали мать! Она протянула руки, чтобы прижать меня к своей округлой фигуре. Я наклонилась, намереваясь по традиции дважды поцеловать ее в знак приветствия, но Доминик удивила меня, оставив руки на моих плечах и целуя меня еще раз.

– Ici, on en fait trois (Здесь мы делаем это три раза), – сказала она с ласковой улыбкой. – On est dans le sud. On est plus chaleureux que les Parisiens (Мы на юге. Мы теплее, чем парижане).

Она усадила меня в седан ситроен, и мы поехали в Кальвисон.

Дом стоял на узкой улице в ряду таких же одинаковых домиков с заборами из золотистого известняка и яркими зелеными калитками. Открыв дверь, я увидела небольшой внутренний двор, где на столе, покрытом веселой желтой скатертью, стояла ваза со свежими полевыми цветами. Les cigales (цикады) так громко стрекотали на летней жаре, что я почти не слышала и не понимала слов Доминик. Впрочем, это было неважно: я ужасно устала и чувствовала огромное облегчение от того, что в моей новой семье хозяйкой была женщина.