Он обернулся. Тот же внедорожник катил снова на него. Это было явно намеренно. Это не пьяный лихач за рулем, сообразил он, переходя на бег. Это по его душу!

Ах, как хотелось теперь скинуть с себя всю эту тяжелую одежду! Как хотелось стать молодым и быстрым! Чтобы толстые подштанники не стесняли шаг, чтобы ботинки не тормозили мощными подошвами, чтобы неудобная куртка перестала давить на спину и плечи, делая его старым и неповоротливым.

Он ничего не успел. Мощная сила толкнула сзади, подбросила его высоко вверх. Он не успел убежать от убийцы. Не успел закончить то, чему посвятил жизнь.

Самое страшное, что он ничего, совсем ничего не успел рассказать сыну.

За окнами бесновалась новогодняя ночь. После боя курантов прошло полтора часа, веселье нарастало. В подъезде хлопали двери. Народ гоготал, пытался нескладно петь, отчаянно фальшивил, пускался в пляс и снова гоготал.

Почему обязательно надо так оглушительно смеяться? Оля поморщилась, подошла к подоконнику в кухне вплотную и стала рассматривать праздничную ночь сквозь холодное стекло.

На улице взрывались петарды, искрили дешевые фейерверки. Следы заметала метель, разыгравшаяся еще до полуночи. Но непогода никого не пугала. Люди выбегали из подъездов с непокрытыми головами, женщины – с голыми плечами и спинами, в накинутых пальто и шубах. Открывали шампанское, выкрикивали тосты. Веселье из домов плавно перетекало во двор на детскую площадку. Кто-то вытащил из машины колонки, постановил их на капоте, включил на полную мощность музыку. И началось!

И не к месту «Тополиный пух, жара, июнь», и «Очи черные», и даже почему-то «Севастопольский вальс». Никого, кроме нее, этот репертуар не смущал. Они прыгали, плясали, орали, обнимались. Пара мужиков в белоснежных рубашках уже отошла подальше для выяснения отношений.

Все как всегда. По обычному сценарию.

Оля со вздохом оттолкнулась от подоконника, оглядела стол, который зачем-то накрывала. Зачем? Она никогда не ест после девяти вечера. Гостей у нее быть не могло. Она никого не ждала и сама отказалась куда-то идти. Хотя ее звали.

Одна коллега настойчиво зазывала ее в ресторан, другая – на съемную квартиру на набережной, которую всегда снимала исключительно для празднования Нового года. И Алла Ивановна звала и настаивала. Даже требовала, чтобы Оля поехала с ней на дачу.

Она отказалась. Наврала с три короба о какой-то школьной подруге, которая обещала приехать вместе с мужем и ребенком. Исключительно ради конспирации бегала вместе с Аллой Ивановной по магазинам, скупала продукты, шампанское, вино, мандарины. Поддавшись всеобщему азарту, запекла утку в духовом шкафу, наделала салаты, нарезала сыр. Даже ананас не пощадила, располосовала на ровные колечки. И хотя она точно знала, что никакая школьная подруга с мужем и ребенком к ней не приедет, потому что подруги такой не существовало в природе, достала праздничную шелковую скатерть с невероятно нежной вышивкой – на белом поле голубые снежинки. Вытащила из буфета красивую посуду, накрыла стол. Даже толстые праздничные свечи замотала сверкающей мишурой и ровно в двенадцать подожгла. И шампанское неумело открыла, залила шипучей пеной полстола.

Зачем? Для кого? Она его все равно пить не стала. Да и не любила она шампанское, от него у нее вечно болела голова. Оля сидела за столом, накрытым для веселья, наблюдала, как выстреливают из бокала пузырьки, ковыряла вилкой салат и все думала, думала.

Вадик нарочно ее бросил прямо перед праздником? Чтобы сделать побольнее? Он точно знал, что никогда так сильно не ощущаешь собственную ненужность, как в эту ночь. Наказал ее за отца.