Ну и родня у него не самая влиятельная, и это мягко говоря. Из мещан, притом матушка не с самой лучшей репутацией. В гимназические разборки не принято втягивать родителей, но если кто-то из учеников начинает выходить за рамки, допускается и такое. Не одобряется, но допускается.

В памяти моего юного Альтер-Эго сия персона явно занимает особое место… Ставлю себе мысленную зарубку разобраться со Струковым, и на этом моя мыслительная деятельность снова начинает пробуксовывать.

Кивая не всегда впопад, я соглашался с чем-то, оглядывая одноклассников. Память работает со сбоями: некоторых не опознаёт в принципе, на других выдавая подробное досье, а на третьих только прозвище, порой обидное, или вовсе – какой-то эпизод из жизни.

– … дай карандаш, Ряба! – перегнулся ко мне прыщавый толстяк из соседнего ряда, и цапнул с парты искомое, не утруждая себя благодарностью.

– Угу, угу… – пробубнил он, открыв учебник географии и занявшись его улучшением.

Чернявый – тот, что привёл меня в класс, всё так же стоит у прикрытой двери, привалившись боком к косяку и поглядывая в коридор. Вид у него при этом важный и досадливый одновременно.

Подобный бывает у человека, которому поручили что-то, не вполне лестное в репутационном плане. Отказаться от порученного нельзя, или же отказ сулит какие-то проблемы, и остаётся только делать вид деловой и донельзя озабоченный, расковыривая одновременно уязвлённое самолюбие и уговаривая самоё себя, что ничего этакого в порученном деле и нет.

Прозвеневший звонок жестяным звоном продребезжал в голове, вызвав новый приступ мигрени.

– Идёт! – дежурный, отскочив от двери, быстро забежал на своё место, и класс, будто выдохнув, разом смёл со стола всё ненужное и уселся за парты, превратившись в истуканов с мертвенно серьёзными ликами. Несколько томительных, тревожных секунд, дверь с грохотом распахнулась, и в помещение стремительным шагом влетел учитель в мундире. Класс тотчас вскочил, с грохотом откидывая крышки столов, да и меня свои-чужие рефлексы подкинули вместе со всеми, подарив новую вспышку головной боли.

– Здравствуйте, Вениамин Дмитриевич, – хором проревел класс по образцу "здрав-жлав!". Учитель, осанистый мужчина средних лет, окинул нас пристальным булавочным взглядом и медленно кивнул. Мы с облегчением уселись назад и уставились на него преданными взглядами служебных собак.

В памяти всплыло, что педагог этот, или вернее – чиновник от Министерства Народного Просвещения, не самый скверный преподаватель, но сильно ушибленный дисциплиной, отчего и носит прозвище "Фельдфебель". Главные требования, помимо сносного знания предмета – уставность, единообразие и тишина.

Если соблюдать предложенные им правила игры и отвечать у доски, не слишком мямля и запинаясь, то в общем, и нормально. Но если озвереет, полкласса может стоять весь урок, а на следующих занятиях он непременно спросит у "стоиков" тетради с выполненными в классе работами.

Глянув мельком в учебник, Вениамин Дмитриевич, постукивая мелом по грифельной доске, каллиграфическим почерком начал писать уравнение, изредка комментируя свои действия. Всё по делу, чётко и лаконично.

Не считая звуков его голоса, в классе стоит почти мёртвая тишина, нарушаемая разве что поскрипыванием пёрышек, шелестом бумаги и покашливанием. Да за окном звучит приглушённо музыка улиц, состоящая из трамвайных звонков, стука копыт по мостовой, и криков уличных торговцев.

– Пыжов! – и сила привычки подбросила меня с места.

– Н-да… – только и сказал Фельдфебель, глянув на мою выразительную физиономию. Парадный фасад у меня в целости: нет свёрнутого на сторону носа, расквашенных губ или освещения под глазами. Но вот уши заметно припухли, а пуще того – скулы и даже виски, под которыми я сбитыми руками нащупал что-то вроде отёков.