Ты, приготовившись ко сну,

предвидеть не могла,

что веткой влажной я коснусь

холодного стекла.

Но ты услышишь мой сигнал,

как радостную весть,

как люди чувствуют всегда,

что рядом кто-то есть,

что у меня (поймешь ли ты?)

был шанс один из ста —

обнять тебя рукой листвы,

на цыпочки привстав…

* * *.

Напрасная времени трата —

ждать писем, что ты не писала.

И к прежнему нету возврата —

такое кривое лекало.

Я был чем-то вроде болида,

летел траекторией дерзкой.

Такое не снилось Эвклиду,

об этом не знал Лобачевский.

Я врежусь, наверное, с лёту

и буду лежать подзаборно..

Ты если почувствуешь что-то,

не думай, что было мне больно.

* * *

Два месяца с лишним, два месяца с лишним,

как тень моя призраком бродит по стенам.

И голос мой больше в квартире не слышно,

и кажется, будто она опустела.

Взгляни: пожелтели в прихожей обои,

и двери рассохлись, что кожей обиты.

Мы ссорились здесь и мирились с тобою,

прощая и не забывая обиды.

Здесь нас в январе донимали простуды

и не было крыльев душе для полёта.

И воздух был рыхлый и вязкий, как студень,

и мягко пружинил, как жижа болота.

И мы не смогли насладиться покоем —

чего-то опять нам с тобой не хватило.

И что-то такое, и что-то такое,

в чём главное было, ушло из квартиры.

Всмотрись: по ночам одинокие тени

обходят березку и столик трехногий.

Всмотрись: это наши с тобою потери.

Всмотрись: это наши с тобою тревоги.

Они равнодушно, с нелепым усердьем

по мягким паласам ступают неслышно,

и хваткой бульдожьей сжимают предсердье

два месяца с лишним, два месяца с лишним.

* * *

Вот он мелькает за прожелтью леса,

вот уже видится более чётко —

нагроможденье стекла и железа,

камня, что красен, как бычья печёнка.

Мир, что ещё добродушно-наивен

и бескорыстен, как сытая чайка,

в бусах огней, что надеты на иву, —

словно на праздник собралась сельчанка.

И как шары биллиардные, к лузе

катятся звёзды… И та, что женою

станет не мне, и волос её узел

ветер рассыплет волною ржаною.

Боже всесильный! Не надо иного

благодеяния, дай только это:

дай мне забыть её – хоть на немного!

Дай мне забыть её! Хоть до рассвета.

* * *

Город угрюмый, изогнутый, острый, как коготь,

профиль двухдверного, старого очень седана.

Ветер несёт над землею печную тяжелую копоть.

Сколько веков на брусчатке она оседала?!

В городе этом мы жили несчастью в угоду —

так белокрыльник хиреет на топком болоте.

Тут же погода – насмешка над всякой погодой,

а потому только дождь днём и ночью молотит.

Ты уж прости, что твои обманул ожиданья.

Я – не нарочно. Я тоже об этом жалею.

Я — как тот город, туманной закутанный далью,

как никуда не ведущая больше аллея.

* * *

Я взглядом тебя провожаю:

идешь, за собою маня, —

чужая, такая чужая,

что больше уже не моя.

Зачем мы с тобой разминулись,

зачем примирились с судьбой?

Всё тянется, не повинуясь,

рука моя вслед за тобой.

И ты… Ты совсем не такая:

идешь, без греха на душе,

не требуя, не потакая

и даже не плача уже.

* * *

Порывистый ветер приносит туман и дожди,

весна, словно доктор, болезнь застарелую лечит.

И лучше забыть и не верить, прошу я, не жди,

забудь всё плохое, так будет, наверное, легче.

И выйди на взморье. Там хлещет волна через пляж

И, гальку швыряя, мычит с непокорностью бычьей.

И розовых чаек рискован порой пилотаж,

когда над волною несутся они за добычей.

Вот так же и ты заарканить хотела мечту,

да только не вышло: любви отступило цунами.

Ты даже не знала, что я это перерасту —

так пень иногда обрастает по-новой ветвями…

* * *

Жги огнём, на кусочки режь —

не забыть тот день, что далёк:

лётного поля бетонную плешь,

скучающий самолёт.

.

Снег тебе серебрил висок,

ты стояла, волнуясь слегка —

тоненький вьющийся стебелёк

сорванного цветка.