Сол слышал ее. Но не только голос Наоми занимал сейчас его слух. То, что показалась ему совершенно невозможным, когда он вдруг крепко обнял девушку за плечи, оказалось правдой. Правдой невообразимой, мистической, фантастической. Правдой, которую Сол не мог принять до конца, и которую не мог понять. Тело Наоми играло. Оно играло музыку. Как только она оказалась в его руках, как только его пальцы коснулись ее кожи, он начал слышать. Вполне реально, нота за нотой в его музыкальной памяти восстанавливались фразы, за ними целые отрезки произведений, которые он либо играл в своей жизни, либо просто слушал. И сейчас, когда Наоми прижималась к нему, вздрагивая от рыданий, прерывисто дыша и говоря о смерти, он извлекал своими руками из ее тела одно из самых совершенных музыкальных творений – Чакону Баха из второй партиты. Сол совсем немного играл на скрипке, но говорить о том, чтобы сыграть Чакону, являвшуюся проверкой на прочность даже для самых виртуозных скрипачей, говорить не приходилось. Но сейчас он делал это. Сейчас он обладал всем запасом техники и художественного видения, чтобы воспроизвести этот шедевр, этот полный трагизма и величия смерти осколок истинной гениальности, обрывок диалога посвященного человека с самим Творцом. Он знал, как и когда нужно сыграть каждую следующую ноту, где выдержать паузу, где добавить выразительности, а где скромно притихнуть. Он играл и не мог поверить, что все это действительно с ним происходит. Он слушал то, что говорила Наоми на фоне самой настоящей – вовсе не эфемерной – музыки, которая звучала в его голове.

– Моя жизнь – это чистый позор, – прошептала девушка. – Все двадцать пять лет.

– Не говори так, – ответил Сол, не смея убрать от нее руки. – Ты даже не представляешь, как ты ошибаешься.

– О, тебе легко так говорить, потому что ты создал себя сам, с нуля. Может быть, поэтому меня так тянет к тебе? – уже спокойнее говорила Наоми. – Потому что ты олицетворяешь собой то, на что у меня никогда не хватало сил? Ведь у меня только стыд и страх. Это все, что я имею, понимаешь? Это все, что я принесла с собой в сегодняшний день. Стыд, страх смерти и ненависть к радости.

Чакона затихала, и Сол чувствовал огромное удовлетворение рядом с огромным испугом – не человеческим, а словно природным. Он никогда не переживал ничего подобного, а потому новизна этого опыта здорово его тревожила. Он чувствовал, что может заставлять тело Наоми звучать и дальше, но понимал, что не нужно брать на себя сразу слишком много. Приподняв голову девушки, он погладил ее по щекам и улыбнулся, рассматривая ее красивое лицо в потоках туши, отражающее собой всю ее боль.

– Знаешь, что мы сейчас с тобой сделаем? – спросил он.

– Что? – робко спросила Наоми.

– Мы возьмем эти две бутылки вина, обнимемся на этом самом диване и будем слушать твоих бездарей, – Сол указал на парней из Ramones.

Наоми несколько секунд удивленно смотрела на него, затем губы ее не выдержали и все-таки расплылись в мягкой улыбке.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно серьезно.

– Будешь меня успокаивать, и доказывать мне, что я не ничтожество? – шмыгнув носом, спросила Наоми.

– Мне кажется, в стенах усадьбы есть человек, который сделает это лучше меня. И твоя способность вскрыть этот гнойник, освободиться от этой заразы, которая столько времени отравляла твою душу, говорит о том, что человек этот не зря ест свой хлеб. У тебя еще семь дней, Наоми, и ты обязана справиться. – Тебе сейчас легче? – спросил Сол, придержав ее за плечо.

Наоми глубоко вздохнула и на несколько секунд закрыла глаза.