И он направился к декану с намерением поговорить по душам…

Иногда он вспоминал так сказать целенаправленно, в поисках прототипов, иногда же воспоминания сами собой возникали в голове, навеянные неизвестно чем. Конечно, поразмыслив, можно было догадаться, что именно вызвало в памяти тот или иной образ, картину, жизненную ситуацию. Без Фрейда обойтись. Но не всегда таким разбирательством хотелось этим заниматься.

Как-то в воскресный день тринадцатилетний мальчик, уже почти юноша, сидел в своей маленькой комнатенке с окном во двор за письменным столом и читал «Фауста» Гете в подлиннике. Дело происходило в большой четырех комнатной квартире, куда его младенцем привезли из родильного дома и где прошли детство и юность (и немного молодости)…

Итак, «Фауст». Книга была довольно-таки редкая, чуть ли ни прижизненное издание великого немца. Более того – она была напечатана готическим шрифтом (кому нужно – тот знает), и этот факт усугублял удовольствие, с которым юный любитель немецкой классики пробирался сквозь дебри чуждого языка. Один вид старинной книги особым образом его настраивал.

Чуждый язык. Вообще-то, это сильно сказано. Да, он, конечно же, трудный поначалу, но отнюдь не чужой, не чуждый. А когда вчитаешься, начинает даже казаться каким-то очень добрым и даже вроде бы привычным. Но лишь только отвлечешься от чтения, и тут же словно бы оказываешься на улице, за готический решеткой, в которую мгновенно превращается колючий шрифт.

Вдруг мальчик отвлекся от трудного текста. Откуда ни возьмись, в его просветленной голове прозвучала строчка: «По зимнему лесу охотник идет», а за ней – и другая: «Он песню негромко поет».

Толстые стволы дремучего европейского леса, охотник в тирольской шляпе с пером, округлые бока теплой куртки, стянутой кожаным пояском, сапожки с широкими ботфортами… – все это происходило в странном и чудесном мире готического шрифта.

Мальчик достал из ящика своего стола лист бумаги, окунул в чернильницу перо номер 86, вставленное в любимую металлическую ручку, и аккуратным вполне сформировавшимся почерком записал две придуманные фразы.

И с удовольствие повторил их громко вслух:

По зимнему лесу охотник идет.

Он песню негромко поет.

Да это же стихотворение, двустишие! Он подумал о том, что хорошо эти две стихотворные строки прочитать папе. И не успел он об этом подумать, как из недр квартиры раздался зычный крик:

– Вова!

Действительность частенько дарила ему самые разнообразные подарки. Порой, таким подарком становилось какое-то впечатление, иногда мимолетное, то есть нечто нематериальное, эфемерное. Как, допустим, только что приведенные ни весть откуда взявшиеся две строчки стихотворения. Иногда же подарок действительно был вполне осязаемый, предметный. (Например, что-нибудь из одежды).

Отец всегда звал одинаково, то есть по его голосу невозможно было понять, сердился он или, напротив, доволен. Как правило – сердился. Следует признать, он бывал очень редко доволен сыном, практически никогда. Ну, что ж, все верно, отца можно оправдать: все хорошее, чем он мог бы быть доволен, должно быть в порядке вещей и не требует благодарности.

Мальчик заложил страницу, которую читал, промокашкой, погасил настольную лампу и, протиснувшись между столом и тахтой, отправился на зов. В любом случае предстоящее общение обещает быть интересным.

Впрочем, гадать особо не было надобности, все и так ясно.

Отец с сияющими глазами, раскрасневшийся от возбуждения, стоял посреди комнаты, раскинув руки, как крылья, изображая летящий самолет. Он улыбался, но пегие усы топорщились, словно бы предупреждали: «Да, я улыбаюсь, но это ничего не значит!»