Джонни забирали всего пару раз: за нарушение порядка, когда они с Сенсеем не поделили найденные пятьдесят центов, и за попрошайничество у открытого кафе на первых порах его уличной жизни. И спроси его сейчас, что он думает о полицейских, он втянет голову в шею, ссутулится и начнёт оправдываться, что он ничего плохого не сделал. Как будто сам факт его существования не был достаточным поводом для ненависти к нему за его бесполезность и омерзительность.

Со временем рой утихает, рассадив трутней по местам, улицы пустеют, освободив от мыслей и голову Джонни. Он выходит из транса, оглядывается по сторонам, оценивая обстановку, и достаёт из внутреннего кармана часы, которые все эти годы исправно ходят, не требуя ни ремонта, ни замены батареек, на что у него никак не сыскалось бы лишнего доллара. Часы показывают полдень, улей сегодня улегся позже на час.

Тяжело и нехотя он включается обратно в реальность. С надсадным вздохом пожилого человека, коим не был, Джонни встаёт с обсиженной скамьи и направляется в сторону столовой, чтобы занять очередь пораньше. С наступлением осени очередь заканчивает формироваться ещё до открытия, потому как всем хочется порции горячего питания и пары часов в тепле.

Он добирается за полчаса и оказывается на этот раз двадцать пятым. Перед ним стоит худой мужчина, которого Джонни часто видит в столовой последние пару месяцев. Мужчина оборачивается к нему и улыбается ртом, усеянным пустившимися в пляс потемневшими зубами:

– Я Фил. А ты Джон, верно?

– Привет, Фил, – отзывается Джонни меланхолично.

– Я тебя тут часто вижу. Почему ты здесь?

– Я голодный, – честно признаётся он.

– Да нет! – смеётся Фил. – Я имею в виду, почему на улице? Выгнали?

– Вроде того. А ты как сюда попал?

– Бизнес провалился, и заложенную квартиру отобрали. Жена ушла после этого, она была не очень. В смысле, жена, а не квартира.

Фил веселится, будто его развлекает картина краха собственной жизни.

– Мне жаль, – сочувствует Джонни.

– Перестань, это забавно. Мне ничуть не жаль, этот мир тоже интересный. Вот подумываю, чем дальше заниматься, а пока с вами.

Джонни молчит. Наверное, здорово оставить за собой последнее слово и не утратить желания жить, двигаться и добиваться. Как только он начинал желать, свинец в груди плавился, обжигая такой адской температурой преисподней всё его естество, что с жизнью это становится несовместимым. Сбегая от этой боли, Джонни раз за разом предпочитает эмоционально умереть, чем ещё хоть раз посмотреть ей в глаза.

– Хочу пойти в актёры! – разглагольствует новый знакомый. – У меня неплохо получается. Хочешь составить мне компанию? Ты можешь играть спокойного уравновешенного человека, как раз твой типаж. Знаешь, вокруг апокалипсис, мир горит в огне, а ты паришь в позе лотоса в футе от земли и немного светишься. А потом открываешь полные спокойствия карие глаза и смотришь пронзительно на зрителя крупным планом. Что скажешь?

Фил берёт лицо Джонни в прямоугольные границы предполагаемого экрана, сложив окошко из больших и указательных пальцев двух рук и, прищурившись, смотрит на него одним глазом.

– Что? – не понимает тот.

Джонни отвлекается. Он вообще теряет нить повествования, и теперь удивлен, что речь предназначалась ему.

– Идеально! – ликует режиссер. – Так ты и будешь играть. Ну, так как?

Он улыбается во весь свой кривозубый рот.

– Благодарю. Я пока не думал.

– Подумай, мужик! Это огромные деньги!

Джонни угасает. Он даже не видит смысла в том, чтобы дальше дышать. То есть, понимает, для чего это делают его лёгкие, но сам для себя – не хочет. Конечная цель ему неинтересна. Деньги, общество, не дай бог влюблённость, семья, имущество, которое владеет тобой больше, чем ты владеешь им, любые привязки к миру, людям, стране – всё это потеряло для него смысл много лет назад. Он ни за что не променяет свою свободу на очередные рамки, тем более – рамки из четырех пальцев этого парня.