Горский поймал себя на мысли, что ему прежде всего жалко смотреть на докладчика. Пожилой человек стоял за кафедрой и явно хотел запомниться присутствующим неким героем, дождавшимся часа проявить себя и завоевать часть территории окружающего мира, потому что ему уже тесно там, где он есть. Этот человек по возрасту был старше всех находящихся в зале и ему уместней было бы выкрикивать свои лозунги сидя не только потому, что он был старше всех, но и потому, что потерял на войне одну ногу. Но наверное, и это входило в расчет – вот – смотрите, какой он волевой и дееспособный, как ему по жизни плевать на свой изъян, для него это не важно, потому что главное другое – он все равно вождь и именно поэтому стоя зовёт под свои знамена людей, желающих осчастливить человечество с помощью информационной лингвистики. Однако все это в совокупности производило обратное впечатление. Человека, чье тело покалечила война, язык не поворачивался назвать именем, которого он заслуживал по смыслу произносимых слов – точнее – по отсутствию в его словах какого-либо смысла: это был портной из сказки Андерсена, убеждающий голого короля в великолепии его одежды. Правда, он защищал Родину и потерял ногу, но зато на этом основании полагал, что ему простительно говорить и делать то, что непростительно было бы делать нормальным, так сказать, полночленным коллегам. Все вместе выглядело мучительно, стоящий через силу на протезе человек, его напыщенная пафосная пустопорожняя речь, его амбиция импотента, желающего выдать себя за продуктивного производителя, роняющего свое многообещающее семя в лоно родной, но постаревшей лингвистики, которую, как предлагалось отныне, надо удовлетворять по-доцентски, по-Валовски, чтобы она расцвела по-новому, по-молодому.

Однако жалость к оратору, как выяснилось, испытывали не все. Михаил понял, почему Георгий Эмильевич в качестве оппонента выбрал из всех коллег профессионального логика Финна, начисто лишенного сантиментов, а если точнее – принципиально лишившего себя сентиментальности как вредного свойства для мыслящего человека в современном мире. Об этом свойстве личности оппонента Михаил знал точно – прямо из первых рук. Лет десять назад в доме великого логика и мыслителя Александра Зиновьева он познакомился с его молодыми университетскими коллегами Делиром Лахути и Виктором Финном. Насколько помнил Михаил, разговор за столом зашел об одном из романов Ремарка. Виктор Финн заметил, что роман получился бы лучше, если бы не изобиловал сантиментами. Михаил, считавший Ремарка одним из величайших мастеров прозы, возразил, что чрезмерного множества сантиментов в нем не находит, а когда они присутствуют в меру, вещь из-за этого не портится. Да и как вообще создавать романы, если чувства из них исключить? Финн не ответил, как в таком случае будут выглядеть романы, однако заметил, что сентиментальность не украшает героев. Михаил ответил, что да, если они руководствуются чувством жалости к себе, то конечно не украшает. Но если у героя жалость возникает к другим, это может объяснить его поступки и выказать небезразличие к другому существу. Больше они не спорили. По выражению лица Михаил видел, что ни в чем не убедил Финна, как и тот его. Даже больше – что Виктор и его начал презирать. Восстановить свое реноме в его глазах соседа за столом Михаилу удалось самым неожиданным образом. В бутылке, из которой они разливали по рюмкам сухое вино, осталось совсем немного – меньше, чем на три рюмки – Саша в расчет не входил, он не пил совсем – и поэтому Михаил, взявши ее в руку прикинул, сколько не доливать до края двум сотрапезникам, налил одинаково Делиру и Виктору, а остаток отправил в рюмку себе. Получилось ровно столько же за один подход. Михаил заметил, что Виктор Финн с удивлением и даже некоторым уважением взглянул на него. С тех пор они ни разу не сталкивались. Но когда Георгий Эмильевич дал слово Финну как оппоненту Валова, Михаил понял, что его характер за прошедшее десятилетие ничуть не изменился. С холодной расчетливой яростью Финн громил пустопорожние речевые построения Валова, не несущие никакой смысловой нагрузки. С этим Михаил был согласен абсолютно. Скорей всего сам Финн тоже думал о причинах, побудивших Валова выступить на семинаре – в случае одобрения он мог бы звонить на факультете о всеобщем признании его идей и на гребне волны, поднятой им в научном мире, требовать от ректората и деканата открытия новой кафедры, заведующим которой должен был стать именно он, пока только доцент Валов, а в скором будущем несомненно профессор. Финн, правда, почти до конца придерживался объективистской стилистики обличения, но его завершающей фразой было: «Все это самая настоящая бол-тов-ня!»