Но некуда деваться, обязательно подойдет кто-нибудь и многословно, путано с повторами и явными несуразностями начнет с пятого на десятое пересказывать содержание прочитанной сегодня газеты, телепередачи, излагать историю своей жизни в мельчайших подробностях с младых ногтей или желчно и истерично злословить о больничных порядках, обидах со стороны товарищей по несчастью. Это изматывает, поскольку, даже если всех банально посылать по известному и популярному тут адресу, то все равно не слушать того, что говорится рядом с тобой с утра до вечера, невозможно. И все это под «русский шансон» из двух-трех радиоприемников. Альтернатива – просмотр НТВ с криминальными программами с утра и до вечера. Как выражаются в таких случаях зеки, приложив два пальца к горлу, «это вилы!»

Тем временем Петюня с Колюней ссорятся. Колюня убежден, что именно Петюня убил Ленина, и часто попрекает его.

– Ты зачем, Петя, Ленина убил? – вопрошает он негодующе. – Что он тебе плохого сделал, украл у тебя чего или обидел чем? Злой ты человек, нехороший. Пожизненно теперь здесь будешь, такого не простят.

– Дурак ты, Колюня, – брызгает слюной Петюня, – как есть дурак. Ленина Троцкий убил, а не я.

«Человек смертен» – таково мое мнение.

Но уж если мы родились, ничего не поделаешь —

надо немножко пожить…

Веничка Ерофеев

В это время, когда даже у занимающих высшие должности

болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны

Николай Гоголь, «Шинель»

Сижу на жесткой скамейке в коридоре, сиденье у нее узкое, так что края врезаются в ноги, спинка впивается в позвоночник. Но встать и походить не стоит и пробовать – банкеток и стульев в коридоре очень мало, и если уж посчастливилось занять местечко – нужно сидеть до обеда. Встать – значит моментально потерять место. Утром после обхода всех выгоняют из палат, сидеть и лежать на койках нельзя (исключая тихий час) до ужина. То есть с утра до вечера ты должен смотреть телевизор, или слоняться по коридору, а если повезет и найдется местечко, то сидеть на банкетке.

Напротив скамьи две двери – на одной надпись «Кабинет врачей», на другой – «Цейхгауз». Книг нет и я развлекаю себя месяцами тем, что составляю из букв этих слов другие слова. Пока самое длинное слово, которое мне удалось составить – «карабинер». Я под нейролептиками, очень сильными. Читать невозможно. Я упорно читаю одну книгу и за полгода одолел четырнадцать страниц. Необходимости в лечении нет, но наш врач, как здесь выражаются, «любит лечить». Мышление заторможенное, думать я могу только о простых вещах – еда, сон, испытывать лишь животное чувство тоски. Сейчас девять утра, завтрак был час назад, и я весь его съел – тарелку овсянки без соли и сахара на воде, хлеб с маргарином и кружку «чая», сильно отдающего кухонной грязной тряпкой. Но нейролептики, которые мне дают, усиливают чувство голода, я все время хочу есть и думаю о еде постоянно, вот и сейчас я сосредоточен на мысли о тарелке горячего супа. Возможно, мне удастся взять добавку, вторую тарелку супа. Мысль настолько соблазнительная, что у меня непроизвольно выделяется слюна, и я вытираю мокрые губы рукавом шутовской (зелено-красно-желтой) куртки – носового платка у меня нет. Но до обеда еще три часа, а пока прогулка. На улице февраль – сильный ветер и градусов пятнадцать мороза. На прогулку выгоняют всех, кроме тех, у кого температура. В маленькой подвальной раздевалке пахнет кошачьим дерьмом и немытыми ногами. На стене ряд крючков, на них висят разной степени поношенности телогрейки, внизу – обувка. Точно в таких обносках ходили герои Солженицына и Шаламова. На большинстве ватников не хватает пуговиц, шарфов нет вовсе, мы же психически больные, стало быть, склонны к суициду. Обувь вся вразнобой – разбитая, рваная, из копеечного заменителя кожи. Если поступает новая обувь – она рвется и приходит в негодность дня за три, много – за неделю. Наверное, какие-то особые фабрики шьют эти ботинки, фасоны фантастические. Какие наркотики ел тот человек, который придумал зимнюю обувку делать из обрезиненной ткани со множеством жестяных заклепок и цепочек? Я выбираю себе кирзовые боты – они без шнурков. Тяжелые, каждый ботинок по килограмму, не меньше, внутри немного войлока. На телогрейке, которая, к счастью, мне досталась, не хватает одной пуговицы сверху. Вспоминаю строчку из стихотворения давно умершего друга Глеба Кузьмина «Земля – пуговица на телогрейке Вселенной». Ангина обеспечена. Но у меня телогрейка – это здорово. Многим пришлось выйти на прогулку в синих легких синтетических курточках. Они тоненькие, предназначены для весны-осени, молнии на них давно сломаны. На таком морозе и ветре они не спасают ни от чего.