Когда учёные спустились с холма, Глинко попросил профессора дать оценку трупу Минотавра.

– М-да. Что-то страшненькое. Небывалое.

– Ну так что это? Протезы?

– Да, для протезов слишком сложно. Если бы я верил в чудеса, то я бы сказал, что мы имеем дело с кибернетическим организмом, гибридом между живым человеком и компьютеризированной машиной. Но я в сказки не верю. Мы такое делать не умеем.

– Вы имеете в виду – люди не умеют?

– Да, конечно, люди. Кто же ещё? Не инопланетяне же. – Шаманов посмотрел на Глинко и добавил: – Надеюсь, в них вы не верите.

– Признаться, закралась мысль.

– Хотя я вас понимаю. И что, это двигалось?

– Ещё как. И не просто двигалось, она скакало, как безумное, по полю боя и убивало. А вот видите меч?

– Да. А с ним-то что не так? Понимаю, необычно, конечно, в условиях современного огневого противостояния, но вполне может быть прихотью.

– Прихотью… Угу. Профессор, пока был жив его хозяин, он горел.

– Что значит – горел?

– Пылал. Клинок окутывало настоящее пламя, о чём, кстати, говорят и останки моих людей, зарубленных этим Минотавром. Края ран обожжены – и обожжены сильно.

– Простите, кем?

– Это его так называли мексиканцы: «Минотауро», – по-нашему это Минотавр.

– Ясно. Ну и что же меч? Говорите, прямо-таки пылал?

– Да.

Шаманов, предварительно стерев кровь с рукоятки, взял в руки меч. Меч оказался удивительно лёгким, судя по виду, должен был весить килограмма 3–4, а весил вполовину. Профессор повертел его в руках, понажимал на рукоятку, зачем-то понюхал лезвие и объявил:

– Пожалуй, мы возьмём его с собой.

– Не возражаю.

Отряду варангов, тому, что от него осталось, предстояла долгая, тяжёлая дорога обратно на побережье. Там, в море, их ждала подводная лодка, отдых и квалифицированная медицинская помощь.

Женя Абель третью ночь подряд не мог спокойно спать: посередине ночи он с тяжким стоном пробуждался, шёл на кухню, открывал окно, садился на табуретку и до самого восхода сидел, курил, смотрел в сентябрь. Хорошо, что погода стояла почти летняя, а то так и простудиться недолго. Женя был всегда болезненным мальчиком, любое переохлаждение в детстве могло привести к воспалению лёгких. К третьему курсу московского универа, где он учился на экономиста, он перестал быть таким восприимчивым к переменам погоды, но всё равно, по старой памяти, выходя на улицу, укутывался так, словно и летом ожидал неожиданной бури. То, что он сидел у открытого окошка третью ночь напролёт, говорило о том, что в его жизни появилось что-то намного более важнее его здоровья, да и всего остального, например, его жизни.

Сны реалистичней самой жизни мучили Абеля. В первую ночь он увидел тёмный город, подсвеченный оранжевыми всполохами пожаров, лишённый привычного электрического освещения, улицы которого пульсировали, как артерии, чёрной кровью людей, прущих толпами во все стороны сразу, а на площадях и некоторых перекрёстах сгущались тромбы, и от них шёл будто бы пар – чёрный пар. Состояние гнетущего ужаса мешало ему сосредоточиться, ему хотелось убежать, спрятаться, закрыть глаза, но он не мог – его как бы и не было, он, как призрак, витал где-то сверху. Женя ни за что бы сам не догадался о сути происходящего, о его возможном символизме, если бы в сознание у него что-то не щёлкало, складывая кубики букв в слова: «Чистка, погром, судная ночь, резня», – и потом снова: «Резня, судная ночь, погром, чистка», – «Чистка!»

Женя с трепетом узнавал очертания города – они изменились, но… – он уже видел эти улицы и маяки зданий – произведения архитектурного искусства, да, и площади, и тени памятников, а вот границы окраин изменились, потучнели, расползлись опарой, заглотив ещё больше земли, сковав её в бетон и скрутив путами асфальтовых дорог. Город насиловали не сегодня, не в мире, в котором жил Абель, он это понимал отчётливо, а ещё понимал, что «чистка» ждала не только его город, но и всю страну, весь мир. Скоро, очень скоро произойдёт сдвиг, страшный сдвиг по фазе пульса жизненных процессов общества, тектонический разлом в головах людей. Чума новой идеологии-религии заразит большинство с упоением, по приказу, отгаданному тихим голосом, начавшее истребление, уничтожение собственных свобод. Могучий, форматирующий корни мозгов, соскребающий плодородный ил мыслей до костяного дна, ЗОВ!