Не все русские разделяли мой восторг от этих китайцев. «Мы же не суемся в вашу „И цзин…“», – донеслись до меня слова одного из слушателей.

Некоторые русские относятся скептически или даже обижаются, когда иностранцы проявляют интерес к русской литературе. До сих пор вспоминаю офицера на паспортном контроле, который ставил штамп на мою первую студенческую визу. Он намекнул, что есть американские писатели – «Джек Лондон, например», – которых я могла бы изучать у себя в Америке: «И с языком проще, и виза не нужна». Это сопротивление может достигать особенной силы, когда речь идет о Бабеле, который использовал своеобразный русско-еврейский диалект одесситов – язык и юмор, выстраданные одесскими евреями и русскими. Как писал Толстой – и это так и есть, – каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, и каждому человеку на планете Земля, этой юдоли плача, безусловно, предназначена своя специфика страданий, но нам все же нравится думать, что у литературы есть сила доступно показывать разные виды несчастья. Если не так, то зачем она нужна? Именно поэтому меня однажды разозлил один коллега, пытавшийся на какой-то конференции втолковать мне, что я никогда не смогу полностью понять «Конармию» из-за «специфически еврейской отчужденности» Лютова.

– Ну конечно! – в итоге заявила я. – Откуда мне, турецкой американке в первом поколении из Нью-Джерси и ростом за метр восемьдесят, знать об отчужденности столько же, сколько знаешь ты, мелкорослый американский еврей?

Он закивал:

– То есть ты понимаешь проблему.

За приемом последовал ужин, который начался с тостов. Один московский профессор предложил тост за Пирожкову:

– В России есть выражение, оно не очень распространенное, но хорошее. Когда кто-то умирает, мы говорим: «Приказал долго жить». Сейчас я смотрю на Антонину Николаевну и вспоминаю Бабеля, который ушел так преждевременно, и я думаю: «Бабель приказал ей долго жить». Нам так повезло, ведь она может рассказать вещи, ведомые только ей. Долгих лет Антонине Николаевне!

Этот тост показался мне одновременно экстравагантным и наводящим тоску. Я приговорила почти целый бокал вина и ощутила в мозгах такую легкость, что едва не рассказала восемнадцатилетней дочери Фрейдина Анне неприличный анекдот. Анна в то время собиралась поступать в колледж и расспрашивала меня о консультациях для абитуриентов в Гарварде. Я поведала ей о своем консультанте, англичанке средних лет, которая проводила встречи с подопечными в пабе (однажды мне пришлось пропустить встречу, поскольку на входе проверяли возраст) и работала в офисе телекоммуникационной компании.

– Телекоммуникационной?

– Да. Я иногда встречала ее там, когда платила за телефон.

– А кроме телекоммуникаций у нее была какая-нибудь связь с Гарвардом? Она там училась?

– Да, в семидесятые она закончила магистратуру по древнескандинавской литературе.

Анна смотрела на меня в изумлении:

– Древнескандинавская литература? Зачем нужна степень магистра по древнескандинавской литературе?

– Думаю, она помогает с телекоммуникациями, – ответила я.

– Древнескандинавская литература, – повторила Анна. – Хм. Что ж, это, наверное, плодородная область исследований. Ведь это же скандинавы придумали Тора, бога грозы?

– О! Я знаю анекдот про Тора! – В анекдоте содержится смешной обмен репликами между Тором и крестьянской дочкой. «I am Thor» [ «Я Тор»], – говорит Тор [после проведенной вместе ночи], а девушка отвечает: «I'm thor, too» [ «У меня тоже там все болит» в шепелявом произношении]. – В общем, спускается Тор на землю, – начала было я, когда вдруг заметила, что Джозеф Франк – почетный стэнфордский профессор, известный своей авторитетной пятитомной биографией Достоевского, – прервал оживленную дискуссию о Людовике XIII, которую они вели с профессором из Беркли. Оба, не мигая, уставились на меня через стол. – Знаешь, – сказала я Анне, – я подумала, что анекдот несколько непристоен. Расскажу в другой раз.