Когда Сева с братом приехали в Бибирево, цыгане точно так же галдели на кухне. Очевидно, последние несколько дней они посвятили именно этому занятию.

Первым делом Николай заявил, что спать на кухне гостям из табора больше не придется, потому что здесь будет спать он, а в комнате – он удивленно хмыкнул – в комнате ведь молодые!

– Кто станет мешать сестре наслаждаться с молодым мужем?! – патетически воскликнул Колька.

Сева никогда не подозревал за ним таких способностей.

Затем Николай быстренько и ловко вымыл на кухне пол и заставил Катиных «братьев» снять ботинки. Потом он заявил, что у него отпуск и поэтому днем из дома пусть все выметаются начисто: он намерен тренироваться. Из саквояжа Николай достал две гантели, эспандер и боксерскую грушу. И огромный пакет с продуктами. Грушу Николай мгновенно повесил в коридорчике и начал плясать и прыгать вокруг нее, иногда громко вскрикивая «Ух!» и «Эх!».

Цыгане замолчали.

– Братья уходят, – прошелестела Катя и хмуро опустила ресницы. – Им нужно уйти!

– Раз нужно, пусть идут, Катенька! Это не вопрос, – бодро ответил Сева и поставил на стол уставший от переездов ноутбук. – А я поработаю!

– Угу! – отозвался из кухни Николай. – Ситуация шаховая… Пойду брошу кости. Ночь на дворе…

Сестры проспали всю ночь в коридорчике, а Николай без конца вставал и ходил в совмещенный санузел, перешагивая через них, громко топал, печально вздыхал и трубно сморкался, изображая хронический гайморит. В шесть утра младший Бакейкин вскочил, врубил на всю мощь привезенную с собой магнитолу и распахнул настежь окно. Сырой холодный воздух быстро просквозил маленькую квартиру. Стояла такая желтая-желтая, шуршащая и тихо падающая на землю осень.

Николай приседал на кухне, вскрикивая «Эх!» и «Ух!», грел чудом уцелевший чайник, а потом очень неплохо запел, подпевая Долиной: «Важней всего погода в доме…»

Катя лежала молча и неподвижно, как прибитая гвоздями, и внимательно изучала потолок. Сева поднялся и пошел пить чай с Николаем.

К вечеру «сестрам» тоже понадобилось уйти. Проводив их, Катя вернулась в комнату и стала собирать свои платки и юбки, без конца их роняя. За это время их у нее набралось немало: Сева баловал Катю.

– А ты куда? – спросил он ее довольно равнодушно.

Сева устал, и его сейчас не слишком заботило, что будет.

– Мне тоже… нужно, – еле слышно ответила Катя.

– Ну куда ты пойдешь? С ними? Ты же можешь остаться! Это не вопрос… Только не надо без конца приводить своих многочисленных родственников, – рассеянно сказал Сева.

Катя стояла посреди комнаты неловко, словно боялась, неудачно шевельнувшись, нечаянно потерять наброшенный на плечи шелковый платок.

– Они все вернут, – повторила привычное Катя. – Им было очень нужно…

– Да ладно, Катюша! – махнул рукой Сева. – Вещи – тлен! Так ты остаешься или нет?

Катя покачала головой. Николай в дверях за ее спиной сделал круглые глаза, выразительно покрутил пальцем у виска и укоризненно взглянул на Севу.

– Иди, иди, Катерина, – деловито сказал он. – Севке работать нужно, стихи он пишет, усвоила? А вы ему не даете! Это серьезная работа, тишины требует. За его труд я брата уважаю безмерно. – И запел: – «Не обещайте деве юной…»

Катя согласно кивнула, уставясь в пол, – зачем обещать лишнее? – надела туфли и ушла.

Еще неделю Николай верно сторожил брата, боясь возвращения цыганского табора. Сева в восторге писал вечер за вечером. В квартире не орал телевизор, полы были чистые, в кухне не валялись грязные тряпки – Николай выбросил все на помойку.

Вечерами он взялся рассказывать брату о своем житье– бытье. А оно у него оказалось – не позавидуешь.