– Тихо! – крикнул один из лордов, молодой и шумливый Фарндо, вскакивая с места (вопиющее нарушение этикета, но правитель, поглощенный спором, не обратил на это внимания). Фарндо стал полновластным хозяином огромных владений, будучи всего двадцати четырех лет от роду, изо всех сил радовался жизни, посещал все балы и пиры, симпатизировал Руину, считал его верхом изящества и старался во всем ему подражать. – Уж если кто и может судить о женской красоте, так это его высочество.

– Руин, скажи! – крикнул еще один юный шалун благородных кровей. Видно, он выпил сверх меры, раз счел возможным обращаться к принцу на «ты» и по имени.

Арман-Улл нахмурился.

Большинство дам переглянулось с кислым видом. Принц, конечно же, назовет свою матушку красивейшей дамой провальского двора. Кого же еще? Если говорить откровенно, Дебора Диланэй была прелестной женщиной. Небольшого роста, фигуристая, с пышными формами и роскошными темно-каштановыми локонами, она обладала поистине очаровательным, по-детски трогательным овалом лица, огромными синими глазами, маленькими изящными ручками и ножками – и на редкость стервозным характером. Некоторые – самые снисходительные – полагали, что она стала такой из-за вынужденного супружества с человеком, которого терпеть не могла. Арман-Улл ведь никогда не скандалил с женой – он ее просто бил, так что, досаждая нелюбимому мужу, Дебора могла прибегать лишь к мелким пакостям, и то нечасто.

В оковах безнадежно-тоскливой жизни, в тисках насилия характер, конечно, не улучшается. Только никто в Провале супругу правителя не жалел. И не любил.

Кроме ее детей.

И уж этого триумфа у Деборы никто не смог бы отнять. Руина знали, как человека с безупречным вкусом. То, что он назовет красивым, прослывет таковым надолго. Сам того не желая, предпоследний сын провальского властителя стал законодателем моды. Леди Диланэй, позабыв, что спор о женской красоте неприличен, слегка приосанилась.

А душу Руина донимали противоречивые чувства. С одной стороны, эта толпа жадных, похотливых придворных, которые и на этот раз надеются поразвлечься за чужой счет, вызывала его омерзение. Хотелось встать и отхлестать их словами по наеденным жирным щекам. А начать с отца. Одновременно принц чувствовал, как растет в глубине сердца раздражение против матери, которая никак не может научиться быть последовательной, на сестру, из взгляда которой никогда не уходит испуг. Моргана могла бы быть потверже.

Он и сам в эту минуту не понимал, что хочет невозможного. Откуда ей, выросшей в атмосфере непрерывного давления, научиться гордости и силе? Руин не был вспыльчив, но если уж в нем зарождалась злоба, то она становилась всеобъемлющей. Может, оттого он и принял вызов, и встал, готовый отвечать, хотя в любом другом случае просто не обратил бы внимания.

Принц чувствовал на себе внимательные, рассеянные или хмельные взгляды. В нем гуляла будоражащая кровь удаль.

– Что ж. Хотите мое мнение? Извольте. Я считаю, что самая прекрасная женщина в Провале – это моя сестра. Моргана.

На миг в трапезную с поднебесных высот обрушилось безмолвие. Абсолютная тишина – было слышно, как жужжит, стучась о стекло, большая муха. Моргана, решив, что ослышалась, подняла на брата недоумевающий взгляд.

– Хе, – вырвалось у правителя. Он нагнулся чуть вперед. – Я не ошибся? Ты назвал свою сестру?

– Да. Моргану.

Арман-Улл вздернул голову, медленно, словно марионетка в руках кукловода, завалился назад, на спинку трона, и расхохотался. Его смех стал чем-то вроде скрепы, сорванной с фундамента тишины. Грохнули все разом. Мужчины, не стесняясь дам, разевали рты, размахивали руками и хлопали себя по коленям, дамы, забыв об этикете, заливались чуть ли не жеребячьим гоготом, и даже супруга правителя, мать злосчастной дурнушки-принцессы, рассмеялась, снисходительно посмотрев на залившуюся нервными алыми пятнами дочь.