И точно, заявился чуть ли не на другой день, в сопровождении бабы-яги, лешего и Степаныча с телохранителями. И опять руки черномора начали выделывать свой неподвластный ему уже танец, а губы складываться в терзающие подсознание слова. Зеркало на этот раз показало безбрежье снега и огромные ледяные глыбы. Мальчик стоял перед белым безмолвием, и из его живота на этот раз начала струиться эфемерная нить, и тень, покинувшая мальчика и слившаяся со льдами, вернулась затем обратно. «Ну, и что это было?» – прогудел Степаныч. «Это… трансмедитация», – немного запнувшись, выговорил чудное слово мальчик. В себя он пришёл на этот раз удивительно скоро. «И откуда ж тебе всё это ведомо?» – запустил руку в бороду дядька. И услышал в ответ: «Я не знаю откуда, дядя Степаныч. Я просто ведаю».

Много после этого чего ещё повидал черномора в зеркале: и грибы с человеческий рост, и огромный саркофаг, из которого хлестали языки пламени, и ослепительно пылающую, пожирающую саму себя комету, и смертельно напуганного тигрёнка, отважно шипящего на подлетающую механическую стрекозу, и горящее море, пропитанное чёрным, и огромные проплешины в хмурой завесе тайги… Только радости ему это никакой не доставляло. Полыхнуло бы всё синим пламенем, вздыбилось да покорёжилось, да ветром аж сюда гарь и вопли донесло – вот тогда была бы ему услада, вот тогда силёнок бы у него прибавилось. «А ты и с войнами совладать можешь?» – как-то хмуро спросил он у мальчика, предчувствуя уже очередную подлянку. «Нет, с войнами не могу. Да и смогу ли когда – не знаю. Такую энергетику очень трудно перебороть». Ну, хоть так-то…

В этот раз открылась им пустыня: пески, пески – ни продыху от них, ни спасенья… Воздух, марево тягучее, навис над ними оттуда-то из-за предела, ещё чуть – и хлынет, иссушая всё до конца… Когда Кирилл вышел из транса, лицо его, в капельках пота, было хмуро и настороженно. «Не так что-то?» – для порядка спросил колдун, не очень-то и ожидая ответа. «Не пойму пока…» – обронил мальчик. – «Как будто…» И замолк. «Ну молчи, молчи…» После недавней вспышки злобы сил у черномора даже на обиду толком уже не хватило. Да и душно что-то в избе стало, как будто дотянулся и сюда давящий зной. «Гроза что ли будет?» – нехотя осведомился старик. «Да, дядя черномор, будет. Пора уже лишнюю энергию из Лукоморья забрать».

После ухода Кирилла черномор задремал и проснулся уже ночью, от раската грома. Избушку слегка потряхивало от ударов стихии, а когда молнии внезапно вспыхнула у него прямо перед глазами, он шарахнулся и пребольно ударился затылком о стену. Скуля и причитая, он схватился за ушибленное место, но тут глаза его обратились к зерцалу, и он позабыл обо всём. Оттуда струился тяжёлый фиолетовый отсвет, так знакомый ему по прежней ворожбе. «Неужели… неужели… не забыли обо мне?» Он подскочил к зеркалу, поднял руки и… точно пелена какая спала; и, содрогаясь от сладостной дрожи, произнёс он заветные слова, всё это время ворочавшиеся внутри него в тяжёлом забвении, и узрел он черноту, и опять готов был служить ей всей своей верой и правдой…

Шла гроза, и леший встречал её с зажжённой лучиной. Русалка ругала его за это, и он обещал ей не засиживаться ночами, хотя… какой в этом был смысл? Она говорила, что ей так легче, что, когда она видит у него свет, то не может найти себе места. Но с ней всегда было море, это странное море… А с ним сегодня будет гроза.

Какая это уже на его счету? Десятая, пятнадцатая? Они начались, когда мальчик стал захаживать к черномору, и за последний год случались всё чаще и были всё безудержнее. Леший любил грозы; вообще любил буйство стихии – метели, ливни, штормы… То, что жгло его изнутри, в такие часы немного отступало. После этого он, случалось, легко и сразу засыпал, и ему снился он, молодой и безбородый, без гривы спутанных волос и тревожного блеска в глазах, и он куда-то шёл по щемяще-знакомой улице и знал, что в конце пути его ждут. Кто, что? Он знал и это, но только во сне; а когда просыпался, то мучительно пытался удержать ускользающие обрывки этого знания, но – напрасно. Он снова был лешим.