– Так ты нашла магию фей? Где?

Она боялась его, но не слишком. Ведьмы, пекущие имбирные пряники, боятся прежде всего себя.

– В этой крепости, в окружающем ее лесу, у подножия этой горы. Дальше ее след теряется.

В этой крепости? Не может быть. Неужели Воин что-то от него скрывает?

– Это след лисицы. Тебе это о чем-то говорит?

Эх, восемь веков изгнания притупили его ум. Следовало догадаться, когда Уилл Бесшабашный появился на арене Воина. Где один брат, там вскоре неминуемо объявится и другой – а с ним и Лиска. Могла ли Темная Фея найти более подходящую душеприказчицу? Едва ли.

– Она была здесь, в крепости? Ты, должно быть, ошибаешься.

Ворона расправила крылья. Они превратились в костлявые руки. У приближающейся к нему старухи на дряблой коже еще висели несколько черных перьев. Она остановилась так близко, что он ощутил на языке вкус корицы.

Увядшая красота. Утраченная молодость. Как отвратительно может выглядеть неизбежность смерти.

– Где в крепости?

– Повсюду. До самого сада внизу.

Сад. Нет, когда он беседовал с Воином, ее там не было. В таком случае она находилась бы в смертельно опасной близости от него. Нет. Никаких поспешных выводов, Игрок. Или скоро ты убедишь себя, что Темная Фея по-прежнему замышляет тебя погубить!

Снаружи доносился звон мечей. И проклятия Воина.

Следовало поспешить. Воин ненадолго займет младшенького Розамунды. Но сперва это докучливое заклятие фей. Чесотка допекла его. Ему хотелось наконец посвятить себя более важным делам.

Лиска… Что привело ее сюда?

Или лучше спросить: кто?

Постоялый двор наполнился серебристой дрожью, и Шестнадцатая вся обратилась в страх. В страх, и ненависть, и беспомощную любовь к тому, кто ее сотворил.

С Игроком из ниоткуда соткалась ворона с глазами старухи. Она взмахнула крыльями, и тень ее начала расти. Из темноты пробились растения, побеги, обвивая циновки, ползли по полу, пока Игрок в поисках оглядывался по сторонам. После того как призрак исчез с лисицей, носильщики паланкина, видимо, полагали, что они в безопасности. Когда побеги принялись опутывать их тела, носильщики попытались сбежать, но, как ни сопротивлялись, темные листья и цветы скоро придушили их. Смерть, которую на этот раз наслал творец Шестнадцатой, была не из серебра. Теперь он, видимо, вновь отдавал предпочтение более древнему колдовству. Неужели ее и ей подобных он расплавит или разобьет, раз в этом мире они так быстро сделались бесполезными? Неужели они, его искусственно созданные дети, ему надоели? Игрок заставил их думать, что любовь всегда связана со страхом, и только с Уиллом она поняла: это ложь.

Игрок прошел за вороной к пустой циновке, на которой прежде лежала Лиска. Хитира был прав: Игрок искал ее.

Куда подевалась решимость Шестнадцатой требовать компенсации за брата? Куда подевалась ее сила, ее бесстрашие? Шестнадцатая безуспешно искала их в своем сердце. Находила она лишь воспоминание о том мгновении, когда Игрок вытянул ее из зеркального стекла и, взяв за подбородок, с улыбкой окрестил: Шестнадцатая. Вещь, сотворенная им и оказавшаяся бесполезной, она еще и выступила против него. Разумеется, он ее убьет. Как и всех остальных, кого он отдавал стекловарам или разбивал, словно бракованные бокалы для вина, потому что они, по его оценкам, были недостаточно совершенными.

– Интересно, каким образом Темная сделала ее своей спасительницей? Фея ведь давно должна была умереть. – Игрок стоял у пустой циновки Лиски. Он любил разговаривать сам с собой. Шестнадцатая часто подслушивала эти разговоры. Голос его мог быть серебряным или бархатным, но за серебром и бархатом всегда таилось стекло. Или лезвие серебряного ножа.