Я наматывал бесчисленные круги в метро, люди толкали меня плечами и теснили вглубь вагона, но мне было решительно плевать на эту жалкую толкучку. Когда я решил– таки снова узреть свет божий и выполз на Лубянке, у меня в телефоне было шесть пропущенных. Я бы с радостью пропустил еще с десяток, но настойчивый товарищ позвонил мне за пять минут раза три. Телефон неприятно вибрировал в кармане, действовал на нервы, и я решил, что может быть, это мой шанс с кем– то поговорить о своем горе.

Гаврилюк, мой старый школьный товарищ и единственный одноклассник, с которым я поддерживал отношения, не сдавался и прорывался ко мне телефонным сигналом через всю Москву. Мы не были с ним особенно близки, но память о прошлом, пьяная ностальгия, недовольство мировым устройством не позволяли нам разорвать эту неплодотворную связь.

– Ну вот наконец ты отозвался, Карпов, – запыхавшийся голос Гаврилюка сбивчиво забасил в трубке. Мы звали друг друга по фамилиям, как и подобает серьезным людям. Он даже к родителям своим так обращался.

– Привет, дружище. Что случилось?

– Да много чего случилось. Того и гляди, в стране вот– вот произойдет переворот, – затараторил он. – Выпить сегодня не желаешь?

– Да я как– то… знаешь… А давай, – внезапно для самого себя выпалил я. К сожалению, я не умею по– другому справляться со стрессом. Как бы меня ни учила мать, мол, садись, пиши о своей боли, музыку послушай, ляг спать, выпив четыре таблетки валерьянки и две чашки ромашкового чая с мятой, не работают на мне человеческие методы. Отец советовал выпустить пар и пойти позаниматься спортом. Но со спортом у меня взаимной любви не вышло, поэтому оставалось одно – пить и плакать. В общем, теперь вы имеете четкое представление о моей жизни. Ежели у меня есть белочка, то она суматошно бежит по кругу от выходного до выходного. Ничего не происходит в моем уютном, теплом мирке. Квартирники, стихи, приятные и не очень творческие люди, залетные женщины в ярких юбках, претендующие на роль моей музы, но ретирующиеся в самый ответственный момент. Сейчас подумал о том, как жил в последние лет пять, аж самому противно стало. Дед был прав. Но и такое внезапное откровение не собьет меня с пути верного своим идеалам алкоголика.

– Я уже домой бегу, отпуск взял, надо обдумать политическую ситуацию в стране, – Гаврилюк был заядлым теоретиком– оппозиционером. Он ничегошеньки не делал практичного, при этом выводы его всегда были колкими, меткими и прогрессивными. Я ни черта не понимал в политике, но, когда мне бывало грустно и плохо, я не пренебрегал даже такой компанией. Вроде присутствуешь среди людей, слушаешь на фоне их шелест о том да о сем, отвлекаешься, и уже не так тошно и дурно на душе.

Мое единственное проявление гражданской позиции случилось в детском саду, когда мне было два года. Я в тайне от воспитателей выпустил хомяков, жертв человеческого беспредела. Они ошалели от счастья, когда я вытряс их из ведра, но не сообразили, куда надо прятаться. Воспитатель подбежала ко мне, вырвала ведро и быстро посадила бедных хомяков снова отбывать срок в ведерном сизо до распределения в пожизненную клетку. Вот как отчаянно с детства я проявлял нон– конформизм, как я боролся с системой! Эта жажда справедливости переросла позже в борьбу со своими пороками, которую я каждую неделю проигрывал.

– Могу зайти к тебе через час, – вяло сказал я, уступая дорогу какой– то свирепой тетке, размахивающей продуктовой сумкой и прущей прямо на меня. Такие тетки в минуты душевной смуты были воплощением нелепого и жестокого мира, но скорее раздражали, чем ранили, отвлекая меня от любования своими высокими поэтическими страданиями.