Дрожа от холода и голода, оборванные, они скитались из города в город на подножках поездов, пока одного из тысячи не подбирали и не отправляли в детдом.
И вот они передо мной.
Жили дети по отдельным деревенским домам и собирались вместе только на уроки.
Зимой домики утопали в снегу, ветер гнал поземку, свистел и завывал в трубах.
Дети все делали сами, по очереди стряпали, пекли хлеб, рубили и возили дрова, стирали и чинили одежду.
По примеру взрослых они заседали на собраниях, вели диспуты, обсуждали друг друга и даже учителей, пели хором «Интернационал», размахивая руками и улыбаясь.
И вот их-то я учил рисованию.
Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон:
«Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!»
Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли.
Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо.
Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи и музыку.
Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер.
Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и к витражам старинных соборов.
Я не уставал восхищаться их рисунками, их вдохновенным лепетом – до тех пор, пока нам не пришлось расстаться.
Что сталось с вами, дорогие мои ребята?
У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю о вас[20].
Малаховская школа-колония стала последним местом работы Марка Шагала в России: летом 1922 года он уехал из страны и поселился в Париже (в Россию он вернется только в 1973 году).
Скептически относился к перевоспитанию беспризорных Вальтер Беньямин, который приехал навестить свою возлюбленную Асю Лацис и провел в Москве декабрь 1926 и январь 1927 года, он писал, в частности, следующее:
Но все еще можно встретить запущенных, безымянно-жалких беспризорных. Днем они по большей части встречаются поодиночке, каждый на своей боевой тропе. По вечерам же они собираются в команды перед ярко освещенными фасадами кинотеатров, и приезжим говорят, что в одиночку с такими бандами лучше не встречаться.
Чтобы справиться с этими совершенно одичавшими, недоверчивыми, ожесточенными детьми, педагогам не оставалось ничего другого, как самим идти на улицу. В каждом московском районе уже несколько лет есть «детские площадки». Ими заведуют воспитательницы, у которых редко бывает больше одного помощника. Как она найдет общий язык с детьми своего района – ее дело. Там раздают еду, устраивают игры. Сначала приходит человек двадцать или сорок, но если руководительница находит нужный подход, то через пару недель площадку могут заполнить сотни детей. Ясно, что традиционные педагогические методы не дали бы в работе с этими массами детей ничего. Чтобы вообще дойти до них, быть услышанными, необходимо следовать как можно ближе и как можно яснее речи самой улицы, всей коллективной жизни[21].
Не менее интересно свидетельство убежденного коммуниста Данте Корнели: он бежал из Италии, в 1922 году приехал в Россию, а в 1935-м оказался в лагере по обвинению в троцкизме, испытал все превратности судьбы, окончательно вышел не свободу лишь в 1960 году. Он описывает ситуацию в Москве 1922 года, когда властям было «нелегко поддерживать общественный порядок: налеты, грабежи и разного рода насилие стали обычным делом», а «в некоторых районах, где часто слышались перестрелки, солдаты и милиция систематически проводили облавы». Его поразил вид беспризорных:
Более всего меня поразил и запомнился на всю жизнь вид беспризорников, голодных бездомных детей, несчастных, нередко больных, которые бродили в городах и по всей стране, как стадо животных. Большинство из них совсем еще дети, самым старшим не больше шестнадцати лет. Все они были из Поволжья, население которого – сорок миллионов человек – пострадало от страшной засухи в 1921 году. Часто их собственные родители понуждали их бежать из деревень, где они наверняка умерли бы от голода. Словно прокаженные, вызывающие у всех отвращение, черные от грязи, оборванные, они бродили по улицам и рынкам в поисках пищи. Ночью они забирались в лавки, в заброшенные полуразрушенные дома. Там они ночевали, тесно сгрудившись, чтобы согреться