Дело было под фонарем. Я их расшвырял. Их было восемь – ну, около того, не меньше. Что у них было в руках – не видал; но точно они были не с пустыми руками. Вдруг все разбежались. Я один. Поворачиваюсь, а передо мной стоит Катя в платье. Грудь под платьем сильно вздымалась: так мчалась меня спасать, запыхалась даже. Я сказал: Кукуруза – уходи. Она стояла на месте и смотрела на меня. Никто так не смотрел на меня в жизни. Тогда я повернулся и пошел. Чувствовал я себя неважно. Штормило – и морская болезнь: что ни шаг, то, казалось, стошнит, от всех этих сиропов. Неприятнее всего попало по спине – руками шевелить было трудно, так я и шел, не шевеля руками. Куда? – в больницу, вот куда. Неподалеку была одна; но когда я пришел, врач сказал, что сегодня выходной, и посоветовал мне вызвать скорую помощь. Когда я повернулся – он ойкнул; но я уже ушел. В другой больнице мне вынули из спины нож. Я с ним шел всю дорогу. Спите, девчонки. Слышите – ветер.

– Вставайте! Вставайте! Вставайте! Вставайте!

Беспризорница Юна и воробей по имени Нис проснулись вместе на полу.

Это была первая настоящая ночь, которую они провели вместе. Провели они ее так, как не снилось никогда в жизни не только воробью, но и беспризорнице Юне: на какой-то куртке!

Не в этом дело. А вот: они были довольно-таки далеко от дома, что Юниного, что воробьева; без разницы. И они были. Вот; они проснулись. На какой-то куртке; а укрываясь какой-то другой курткой. Они выспались. Что-то хорошее случилось с ними вчера.

А именно то! они ехали, и они уехали, и они выспались. Они преодолели трудности – не только Юне не было чего стыдиться перед воробьем, но ведь и воробью, пожалуй, было чем гордиться? Пожалуй? Беспризорница Юна обнаружила в себе уважение к воробью: девчонка, «ниис…» – а даже не стала там как-нибудь плакать, или страдать. Как она держалась вчера – нормально. Даже ей захотелось это воробью сказать; только она не могла придумать, как. Затруднительно было придумать – потому, что холод ворвался в дом, выпуская взамен тепло, которое ночью они надышали. А в двери, застилая солнце, тоже хотевшее ворваться, стояла как по трафарету вырезанная фигура, и это был Простофедя, добряк, и он повторял сто раз подряд:

– Вставайте! Вставайте! Вставайте! ВСТАВАЙТЕ!

Хоба-на!

Юна, махом, села. – Мы уже встали, – сообщила она в дверной проем. – Не надо орать.

Простофедя ступил в дом – дверь не закрывая. Сразу стало тесно. – Не видно, – сказал он, оправдываясь. – Там, – он указал бородой. – Солнце. Погода хорошая.

Воробей тоже села. Косички у нее расплелись, и она стала их по одной заплетать. Юна с ней переглянулась. – А где этот? – опять повернувшись к Простофеде.

Она, поглядев на воробья, вспомнила про то же, что и воробей. Катя Кукуруза… При свете дня эта история как-то потускнела. Уже не производила того впечатления, которое произвела ночью. На Юну.

– Хряпов пошел за грибами. Сейчас придет. Свинухи, – сказал Простофедя, с ударением на «у».

– Свинухи! – фыркнула Юна. – Ну ты скажешь!

– Свинухи, – упорно повторил Простофедя. – И зелёнки. Тут много. Сейчас, ведро наберет и вернется.

– У вас же не было ведра. – Юна вскочила. Она чувствовала необычайный заряд бодрости.

– А теперь появилось! – раздалось снаружи дома. Юна посмотрела на просиявшее – может, оттого, что солнечный луч наконец упал на нее? – лицо воробья.

– …А колбаса есть? – завопила она так, что было на улице слышно.

– Сама ты колбаса! Вылезайте скорей, поглядеть, каков улов! Вы такого не видали!

Так они и посыпались на улицу взапуски, – Юне причем захотелось пройтись колесом, не знаю, как и сдержалась. Может быть, потому, что она не умела ходить колесом? Я, в общем, не помню, умела она ходить или не умела. На улице стоял Лёша Хряпов. Теперь, под солнцем, по-осеннему ярким, было хорошо видно, какой он. Вот он какой: в резиновых сапогах и рубахе, связанной на животе узлом. С рыжей бородой. Простофедя был точно такой же, только борода темнее. Но все-таки они были разные. В руке Лёша Хряпов держал ведро, доверху уложенное мокрыми бурыми шляпками. А другой рукой он похлопывал по боку…