И вдруг другой голос отозвался – и это был, совершенно точно, ничуть не слишком уверенный голос – но и никакой неуверенности в нем не было – а в самый раз: – И ничего ты ему не сыграла. У тебя и не было на чем играть! – А это была воробей, которая чувствовала себя, несмотря на отсутствие школы, ни на то, что ночь только началась и совершенно не собиралась когда-нибудь прекращать тянуться, – а может, именно поэтому – так легко и свободно, как не чувствовала себя НИКОГДА В ЖИЗНИ. Никогда в жизни. Никогда в жизни ей еще так долго не хотелось в туалет – и никогда в жизни ей не приходилось ходить на горшок в такой полной, совершенной, кромешной тьме – в которой можно было и не надевать штаны после того, как ты уже их сняла.

Юна, не услышь этого голоса, – вероятно, все-таки пораскинула бы сейчас мозгами. Если бы у нее были сейчас только одни свои собственные мозги. А так – задумываться не приходилось.

Вместо этого она засунула руки глубоко в карманы. И сказала:

– Мне сегодня, то есть вчера (да, потому что я уже проснулась!) – один – черный, этот, негр, вот. Играл одну песню. Сказать, на чем? На бревне. В черном лесу. Почерней, чем этот. Ну что, ты уже застегнула свои штаны?

– У меня нет штанов, – сказала воробей. – Я в платье.

– Ты бы еще школьную форму надела, – сыронизировала Юна. – Пошли, чего здесь торчать.

– Куда пошли? – спросила воробей. Против воли, головы обеих, как на одной резинке, повернулись – у воробья – на-праа… – а у Юны – нале-е – во! В сторону, предположительную, города и школы. – У тебя на бороде, – сказала Юна невпопад. – Я жрать хочу. Может там какой-нибудь… буфет. Погнали!

Если ты ходил когда-нибудь по шпалам, то ты знаешь, что через шпалу идти слишком широко. А по каждой шпале – узко. Вот по этим самым шпалам, в сторону, в которую ушел ушедший поезд, семеня и перепрыгивая – одна, а другая – не сбиваясь с ритма, а шагая в ногу, и поэтому проваливаясь то вверх, то вниз, на землю между шпалой и шпалой, – ползли между рельсов, обступаемых лесом, две мелкие точки. А лес – обступал и сливался, с темнотой, справа налево, сверху вниз, а также и на обоих совершенно одинаковых горизонтах. Разгоняя скуку, темноту и страх – потому что идти по шпалам, в первую очередь, скучно, и только в третью – страшно, – какая-то из них пела, отстукивая себе с правого боку кулаком по ноге в сильную долю – и это была беспризорница Юна, доказавшая, что исполнение герба и гимна – за неимением горна и бубна – возможно на чем угодно: хоть на расческе.

– Смотри-и-и! – закричала что есть мочи воробей. Видно, она думала, что Юна, как глухарь, раз поет, то не видит и не слышит.

– Смотри сама, раз такая… зрячая, – отозвалась Юна сердито. Она оскорбилась за тетю Машу.

Но потом она решила прекратить обижаться – ведь действительно, что-то вдали нарушало незыблемое однообразие пейзажа. – Давай скорей, побежали! – Вприпрыжку они поскакали вперед, и вскоре прямо по курсу твердо обозначился синий фонарь, горящий тусклым ровным светом. А еще через пять минут, выскочив из темноты и чуть не ударив их по носу, встала поперек рельсов маленькая избушка.

Поперек рельсов – это так говорится; на самом деле – подалёку. Кирпичный белый дом, не совсем похожий на дом – маленький слишком, всего с одним окном, заколоченным ржавой жестью. Обойдя всё это по кругу десять раз, они теперь стояли на всякий случай в стороне от двери. Шагах в десяти на углу. Юна грызла ноготь. Не думай, что она впала в затруднение – нет, никаких затруднений. Это по рельсам затруднение – потому что скучно и вперед без вариантов – но с этим справились (она так считала) – то есть это значит, что продолжать топо тупать, то есть – тупо топтать! она! больше! отнюдь не собиралась. В темноте. – Когда однообразие сменяется явлениями загадочными и необыкновенными, – наступает, наоборот, мобилизация и этот… реванш. Только не путай, это я говорю; беспризорница Юна и слов таких не знала. Ей было стыдно, что она понесла урон от проводника на глазах у воробья; и вот теперь она покажет, как это делается на самом деле.