В конце месяца Ульяна рассказала о своих планах подруге. Девушка только пришла со свидания, сняла кардиган и присела к Насте на кровать.

— Я буду рожать. И это даже не обсуждается.

— Все-таки решилась… — тихо откликнулась подруга.

— Насчет рожать у меня никогда не было никаких сомнений. Я уже безумно люблю этого ребенка.

— Дальше что? Тиму расскажешь?

— Нет.

— Правильно, — поддержала Настя, — скорей всего он отреагирует как Мирон. Они ведь считают почему-то нас, женщин, виноватыми. Как будто не участвуют в половом акте.

Настя помотала головой и, громко вздохнув, продолжила:

— Поверь мне, слушать их обвинения — самое ужасное, что может быть в этой ситуации. Лучше бы я ему не рассказывала и сама решила, что делать с ребенком.

— Вот и я так подумала, — кивнула Ульяна.

— Домой вернешься? Или тут останешься?

— Я маме вчера звонила, — Ульяна заплакала, — ну ты знаешь мою маму…

Надежда Владимировна воспитывала Ульяну одна. Ульяна ничего не знала о своем отце, а все вопросы маме заходили в тупик. Когда девушке исполнилось шестнадцать, она решила, что выяснит у матери всю правду. Ведь уже пора.

— Не спрашивай. Я не хочу тебе врать и говорить, что он был летчиком и погиб, поэтому просто не спрашивай, — попросила Надежда Владимировна дочь.

— Тебе легко говорить, ты его знаешь, а я нет.

— Поверь мне, то, что ты его не знаешь, только лучше для тебя. Он плохой человек. Я сбежала от него сюда, только чтобы он меня не нашел.

— Он тебя бил? — ахнула дочь.

— Все, Уля, хватит, сказала же — не спрашивай!

Надежда Владимировна была очень добрым человеком. Именно так о ней отзывались коллеги, да и вообще все, кто был с ней знаком.

Отзывчивая, внимательная, участливая, сейчас она работала в храме святого Трифона. В этом здании двадцать лет назад находился районный суд, но после прихода к власти Горбачева его вернули церкви.

До этого Надежда Владимировна работала бухгалтером в школе, но, когда храм разрешили восстановить, она сначала устроилась туда работать бухгалтером. Работы для главбуха было мало, и она в основном помогала всем, чем могла, а так как срочно нужен был сотрудник продавать свечки на входе в храм — она встала их продавать. Тогда она еще почти ничего не знала о религии, но брала книги и учила, а что могла — спрашивала.

Почти сразу Надежда поняла, что свечной ящик — это своего рода форпост церковной жизни, ведь именно с него начинаются вопросы впервые пришедших в храм и именно тут сосредоточена основная информация обо всех людях и событиях.

Рядом с храмом святого Трифона располагалась районная больница с онкодиспансером. И понятно, что многие люди заходили в храм с бедой и болью, со страхом и отчаянием, с надеждой и упованием.

Надежда не просто продавала свечки у входа, она всегда старалась поговорить с человеком, расспросить о том, что случилось, и постараться помочь. Она объясняла, указывала, где и какому святому поставить свечку за здравие, за упокоение, кого попросить за выздоровление, направляла к батюшке, уговаривала на исповедь. Часто родственники больного говорили:

— Зачем на исповедь? Вы бы знали его — он же святой!

А потом все равно уговаривали больного исповедаться и причаститься.

Болящие приходили в церковь, как будто цеплялись к последнему вагону уходящего поезда. Почти всегда спрашивали:

— Зачем Бог дал мне эту болезнь?

Надежда всегда отвечала:

— Господь с человеком говорит сначала шепотом любви, но, если тот не слышит, голосом совести. И только потом посылает скорби и болезни.

Надежда искренне считала, что, когда человек заходит в храм и смотрит по центру, как бы в небо, его душа чувствует Бога. А когда она расставляет руки и говорит, что не знает, что делать, тут уже человеческое и нужна поддержка людей, таких как она, чтобы помочь ему.