Позже, работая в больнице водников по окончании института, я познакомила ее со своим сотрудником, педиатром Гариком Кантором. Он не был записным красавцем, но обладал каким-то непонятным обаянием, наверное, обаянием ума утонченного мужчины с привкусом едва уловимой женственности. Как врачу, ему не было равных. Прекрасный диагност и лечебник, он жаловался, однако, на то, что ему приходится всем заболевшим детям выписывать антибиотики, даже если у них обыкновенная простуда (ОРЗ). Таково было в то время распоряжение Министерства Здравоохранения. Ребенок принял антибиотик и через 3 дня здоров. Маме можно закрывать больничный. Выгодно. То, что дитя через неделю опять заболеет, не учитывалось. «Своему ребенку, – признавался Гарик, – я антибиотика не дал ни разу». В этого самого Гарика я была тайно влюблена, но ему понравилась Люся. Я ревновала, огорчалась, но виду не подавала. Так он, как, впрочем, и Люся, ни о чем не узнал. Оно и к лучшему, Гарик, при всей его притягательности, был женат. По этой причине на его ухаживания не ответила и Люся. Она вышла замуж за замечательного парня – армянина Роберта (существенно моложе ее), с которым счастливо прожила всю жизнь, вопреки всеобщим предсказаниям, что он молодой и обязательно ее бросит. Всю жизнь Люся проработала школьным логопедом, всегда на самом хорошем счету и в стенах школы и вне нее. Разумность, грамотность, добросовестность – «тройка», на которой Люся ехала по профессии.

По прошествии многих-многих лет она призналась, что наша семья оказала на нее огромное положительное влияние. Будучи из крепкой, но простой рабочей семьи, она, оказывается, внимательно прислушивалась к каждому слову моих мамы и папы, училась этикету интеллигентского сословия и пр. Спасибо, Люся!

Люся Диамидова. С этой институтской подругой жизнь свела меня очень коротко. В институте мы мало общались, т. к. Люся принадлежала к клану шикарных девиц, а я нет. Вместе с другой шикарной студенткой, Эммой Дранниковой, они вели какую-то загадочную и, как казалось, взрослую жизнь. Люся была стройной, с сочными чертами лица и мелко-кудрявыми, из кольца в кольцо, волосами. Голова ловко сидела на длинной шее. Эмма тоже выглядела ярко, обладала мягкими чертами лица, красила губы красной помадой, говорила нараспев. Учились они неплохо, но с другими студентами особенно не сближались.

Обе девушки бросались в глаза, и однажды в деканате решили обсудить моральный облик Люси и Эммы. Уж очень ярко они выглядели! За что их судили конкретно, я так и не поняла, но сразу было понятно, что руководство факультета хотело расколоть отличников на возмущение этими девушками, нарушающими мораль советского студента. Мне стали говорить, что моим мнением дорожат, ведь я примерная студентка, отличница (вспомнили!). Меня спросили, видела ли я что-нибудь предосудительное в их поведении. Я, конечно же, удивленно ответила, что не видела, и добавила: «Они очень красивые девушки». От меня отстали. Этот эпизод убедил меня в том, что официальное факультетское начальство было не прочь поощрить «стукачество». Опять же, такое было время.

«Стучать» мне совсем не хотелось, тем более, что я восхищалась и Люсей, и Эммой. Вскоре мне довелось немного приблизиться к их клану. На одном из институтских вечеров, на который приглашали мальчиков (студентов) из мальчишеских вузов, я впервые была модно одета. На мне была подаренная родителями на 18-летие прозрачная, как стеклышко, нейлоновая блузка с кружевами и черная муаровая юбка (солнце-клеш), которую сшила мама. Выглядела я на подобии Гурченко в «Карнавальной ночи», с которой мы особенно совпадали размером талии. Впервые за все институтские вечера, на которых я оставалась практически незамеченной, меня пригласил на танец красавец-кавалер, поразительно похожий на бывшего тогда в зените славы актера Алена Делона. А как его звали – Анжел! (сокращенно, правда, Алик). Удивлению моему не было предела. Потом меня приглашали и другие молодые люди, и я была в угаре. Однако дома расплакалась, жалуясь маме, что им нужна не я, а моя одежда. Ведь пока ее не было, никто не приглашал.