В качестве "бонуса" на общественных, так сказать, началах  создаёт новую по тем временам теорию "массового обслуживания" – когда в столичных телефонных сетях возникла нужда распутывать сложные трафики городских соединений. Наконец, накрепко прикипает к ставшему, наверное, основным призванием несостоявшегося поэта поприщу – педагогике. Хинчин пишет  статьи и учебники по большинству ключевых курсов высшей математики, добиваясь в них не только научной строгости изложения, но и так волновавшего его в пору ранних поэтических опытов изящества стиля.

"Иду. Всё жарче чудеса,

Всё ослепительнее цепи.

Вверху – ночных великолепий

Тяжелозвёздная краса.

Передо мной – объятый зноем

Мой путь – светящаяся нить;

Его теченья не избыть

Душе, увенчанной покоем.

Я знаю: светлая дорога

Ведет туда, где вечен миг,

Где, павши ниц, увижу лик

Ещё не познанного Бога.

Но вновь и вновь живая нить

В душе восторги подымает,

И сердце вещее не знает,

Как этот трепет укротить"

 (Апрель 1913.)

Имя Хинчина в математике приобретает вес. До войны он избирается в член-корреспонденты Академии наук. В университете работает рука об руку с такими светилами, как академики Лузин, Колмогоров, Александров. И с ними же в 1936-оказывается вовлеченным в сложнейшую и довольно неприятную перипетию, вошедшую в последствие в историю, как «Дело Лузина». Им сталинский режим в лице московских математиков открыл компанию по борьбе с «вредителями» в недрах Академии наук. Первой мишенью для атаки был избран глава сильнейшей в стране математической школы, наставник будущих научных светил – Колмогорова, Александрова, Хинчина – академик Лузин. Как это не прискорбно, но заглавные партии в его травле, наряду с газетой «Правда» и московскими партократами исполнили его лучшие ученики. И только вмешательство в дело академиков Крылова и Капицы избавило воспитанников Лузина от греха оказаться повинными в смерти своего учителя. Лузина не расстреляли и даже не сорвали с него академических мантий. Хотя удалили от всех дел.

По этой ли причине, а может по какой другой, но Александр Яковлевич всегда был крайне скуп на воспоминания, о чём упоминал один из немногих его учеников – математик Гнеденко. Который, впрочем, тоже никогда не распространялся на эту сложную тему. Возможно – просто не знал, поскольку стенограммы заседаний Академии наук тех времен было рассекречены лишь на рубеже XXI века.

«О мгле, безумной изначала.

О пытке до последних дней.

Всю ночь до утра ты кричала

Над раненой душой моей.

Я знал, чему свой гений дикий

Я в эту полночь обреку.

Ах, я поверил в эти крики,

В их нестерпимую тоску.

А утром расточились краски,

И без пощады, без конца –

Проклятый облик пошлой маски

На месте дивного лица»

(27 X 1914)

Скупость на воспоминания Александра Яковлевича распространялась почему-то и на его семью, не менее выдающимся представителем которой был и его отец – Яков Григорьевич, оставивший по себе в Кондрове добрую память. Более тридцати лет он трудился на местных бумажных мануфактурах, пройдя путь от молодого инженера до управляющего, заслужив своим инженерным рвением и отеческими заботами уважение сотен местных тружеников-бумагоделов. Талант инженера позволил Якову Григорьевича стать авторитетным специалистом отрасли в целом, доктором технических наук.

Впрочем, особых памятных мет о роли Хинчиных – старшего и младшего – в истории города Кондрова сегодня, пожалуй, и не найти: нет улиц с этими именами, ни школ, ни библиотек. Разве что шестнадцать лет назад, в год 110-летия Александр Хинчина, в Калужском педуниверситете была проведена научная конференция в память о выдающемся математике. Да, учреждена была стипендия в его честь для студентов-отличников. Впрочем – студентов лишь технических направлений. Хотя гуманитарии тоже могли бы присоединиться…