Лола ехала в Нуазьель и всхлипывала. RERом – двадцать семь минут, машиной – тридцать пять. Движение было хоть и без пробок, но плотное, и она сосредоточилась. Пересекая Марну, посмотрела на воду – зеленую, как росшие по берегам тополя. Листочки трепетали, радуясь любой погоде, каждому часу суток, всем людям. Лола вслушивалась в их голоса и, доехав до дома матери, все еще слышала мелодию.

Она остановилась у ворот, вылезла, открыла их, вернулась за руль и доехала по асфальтированной аллее до гаража. В противоположной стороне белела решетка двухметровой кованой калитки, которую ее мать любила открывать и закрывать вручную. Я три раза ее перекрашивала, думала Лола, шагая через свежескошенную лужайку.

Она остановилась перед розовыми кустами, чтобы взглянуть на «Кардинала де Ришелье». Он был старше нее и рос здесь, когда отец купил этот дом. Чашечки богатого пурпурного цвета, многочисленные бутоны распускаются все сразу. Эльза тоже любила «Кардинала» больше остальных роз. А Жеральдина предпочитала гортензии, хоть и не признавалась в этом. Белые. Вернее, белую – огромную, рассеивающую тень от угла. Бертран наверняка обратил бы внимание, как удивительно цветок поглощает и отражает свет. Лола вздрогнула, но справилась с собой, не побежала опрометью к двери: такая порывистость могла насторожить мать. Она шла не торопясь, смотрела на росшие вдоль ограды деревья и вспоминала тополя, обрамляющие Марну. Круглые кусты бузины и воздушные ивы, целующиеся с водой. Я знаю, там нет ни одного вяза. Лола подобрала лейку Эльзы, подставила ее под кран и посмотрела на задний фасад. Четыре застекленные двери, белые двойные ставни закрыты, как и четыре окна на верхнем этаже. Стометровая терраса разместилась на «макушке» парка площадью в полторы тысячи квадратных метров. Он плавно клонится к дороге, которая ведет к реке. Марну не видно и не слышно ни из сада, ни даже со второго этажа, но не почувствовать ее невозможно. Она течет неспешно, пританцовывает, замирает, снова зовет за собой. Она вслушивается в смех, притягивает взгляды, гипнотизирует, векáми наблюдает за художниками, уносит мечты и никогда не выдает секретов.

Лола открыла заднюю калитку просто так, без всякой цели – и медленно пошла к дому. Пять спален, два кабинета, две гостиные, просторная кухня. Дом для семьи из четырех человек, где теперь живут две женщины и я – пунктиром. Женское царство, фантазийное и спонтанное, где все определяет Эльза. Она решает, но не правит. Для Жеральдины этот дом – убежище, тихая гавань. Так Лола охарактеризовала бы его гипотетическим покупателям. Бертрану, будь он сейчас здесь, с ней.

Она сняла балетки и побежала по газону, представляя, что он держит ее за руку, и чувствуя счастье и ужас. Мать, смотревшая в окно, вдруг вспомнила, какой дочь была в детстве, и распахнула дверь.

– Замечательно выглядишь, детка.

– Это странно, потому что вчера я налакалась, как последняя пьянчужка.

Лола шагнула в сумрак коридора, поцеловала мать, и та не сказала ни слова «о вреде алкоголя и бродячей жизни». Только спросила, глядя в глаза:

– Хорошо повеселилась?

– Угу, – ответила Лола и пошла на кухню.

Жеральдина зажгла свет.

– Кто был?

– Наташа, Хлоя, Диана и Эва.

Лола налила полный стакан воды.

– Ужинали в индийском ресторане?

Она кивнула. Мать стояла рядом, совсем близко.

– Вкусно поели?

– Для меня – слишком остро.

– Чем потом занимались?

– Пошли в Rainbow[10].

– И?

Насколько прозорлив материнский инстинкт?

– Нет, мама, я не удостоилась ни стриптизера, ни других «ужасов», которые ты могла вообразить.

Жеральдину ее тон не убедил.