– Давай ко мне, Демидов!

Андрей подошел. Человек в свитере спросил:

– Все в порядке? Физиономию умыл? Легче малость? Можешь не отвечать. До легкости далеко. Курить хочешь?

– Не курю, – выговорил с насмешливой благодарностью Андрей, пересиливая неимоверное желание взять сигарету, вдохнуть запах серы от зажженной спички, ощутить сладко-терпкий вкус дыма.

Они стояли у калитки между двумя двориками, человек в свитере не подавал команду, не торопил Андрея, думал о чем-то.

– Так, Демидов, так, – заговорил он сбавленным тоном, и в стеклах очков, обращенных к дому милиции, пробежали световые блики от вспыхнувшего электричества в окне угловой комнаты. – Значит, Демидов, Андрей Сергеевич, являешься журналистом, как я узнал из твоего удостоверения? – заговорил он быстрее, с недоверчивостью. – Что-то знакомая мне фамилия. Может, читал, а может – нет. А есть вот такой художник очень известный – Демидов. В Третьяковке видел… Я живописью интересуюсь. В газетах давали его портреты. С бородой вроде купца. Се-ерьезный господин… Вы, как журналист, знаете такого однофамильца, Андрей Сергеевич? Слыхали? – спросил человек в свитере, переходя непоследовательно на «вы», и Андрею послышалось некоторое выпытывание в его вопросе. – Хорошая у вас профессия, но талант иметь надо, верно говорю?

– Журналисты есть всякие, – суховато сказал Андрей.

Человек в свитере осерженно гмыкнул.

– Я спрашиваю вас, Демидов: вы – журналист? Или тень-дребедень? Вы – журналист по таланту, Андрей Сергеевич? Или политиканчик газетный?

– Я не скрываю своей профессии, я журналист, – сказал Андрей. – А по таланту ли – судить не мне.

– А что скрываете? Чего не хотите говорить? Я любопытный…

Андрей проговорил неохотно:

– Не скрываю, а просто не ответил вам. Рад, что вам нравятся картины моего деда.

– Так вот оно, какие дела-то под Полтавой! Дед ваш? Ну дела, дела-а! – протянул человек в свитере и так длинно выдохнул вместе с гмыканьем воздух, что Андрея обдало водочным перегаром. – Если и соврали, красиво соврали, Андрей Сергеевич! Однофамилец, да если и не родственник, такого родственника поиметь бы не мешало! – И он сурово изменил сбивчивую свою речь. – Ну что? Ну что? Думаете, я вас бить буду в том клоповнике? Не-ет, Андрей Сергеевич, я в дерьмо не лезу! Потому что знаю, кто приказы отдает! Потом кровь с рук шваброй не отмоешь. Ответственность с армии и с нас… указом президента сняли… И в душах первобытный зверь проснулся. А утром ящик водки привезли, полмешка денег. Слаб человек, еще Достоевский писал. По-христиански простить бы их надо за темноту, за корысть дурацкую. Свихнулись они, с ума сошли, мозги набекрень…

– Их простить? – проговорил Андрей, и разбитые губы его вздернулись криво. – Омоновцев и ментов? Вот уж этот гуманизм, простите, не для меня!

– Сказали «ментов»? Так называют нас уголовники. Вы хотите посмеяться, Андрей Сергеевич?

– Смеяться мне не хочется, – сказал Андрей непримиримо. – Ментами называли омоновцы ваших милиционеров, и протеста никакого не было. Понимали друг друга. Я видел, как избивали инспектора угрозыска. Сами же своего.

– Вот что! – неожиданно крутым голосом произнес человек в свитере, и Андрея вновь обдало выдохом кислого перегара. – А ну, шагай во двор! Не к дому, не к дому, а вот сюда, налево, к забору! Шагай, шагай! – непрекословной командой подогнал он, кося стеклами очков на желтеющие в доме окна. – Поговорил бы я с тобой, журналист, за кружкой пива, доказал бы или не доказал бы, что не все дубодолбы в милиции, а есть дяди, которые и Федора Достоевского малость почитывали, и пейзажики на картоне акварелью мазали! Любители жалкие, не Демидовы, а все-таки не убийцы! – говорил он запальчиво и обиженно и все подталкивал в плечо Андрея ближе к забору. – Вот хлопнуть тебя здесь, и все дела, все по инструкции. И отвезут, куда надо, и следа нет. Ну, уничтожить тебя, что ли, веселого такого? Очень просто – паф – и нет журналиста!