Франц лежит головой и грудью на крышке стола, смотрит из-под руки на стол, дышит на него, крепко обхватив руками голову: «А что, толстуха, Лина-то, уже здесь?» – «Нет, она ведь приходит только к двенадцати». Верно, верно, сейчас еще только девять, я еще ничего не заработал, и Людерса тоже нет.

Что ж теперь делать? И вдруг осенило, и он до боли закусил губу: это же возмездие, это за то, что его выпустили, когда другие еще копают картошку на тюремном огороде рядом с большой свалкой, а ему приходится разъезжать на трамваях, проклятие, ведь там было вовсе не плохо. Он встает, надо выйти на воздух, отстранить все это от себя, только не поддаваться панике, все пройдет, я твердо стою на ногах, и до меня не так-то легко добраться, не так-то легко. «Когда придет моя толстуха, передайте ей, что у меня умер родственник, я получил печальное известие, дядя или что-нибудь в таком роде. А в обед я сюда не приду, так чтоб она меня не ждала. Сколько с меня?» – «За одну кружку, как обыкновенно». – «Так, так». – «А пакет вы здесь оставите?» – «Какой пакет?» – «Ишь, как вас проняло, Биберкопф. Ну да не унывайте, будьте мужчиною. А пакет я вам сохраню в целости». – «Какой такой пакет?» – «Ну, ступайте-ка на свежий воздух».

Биберкопф уже на улице. Хозяин глядит в окно ему вслед: «Пожалуй, приведут его сейчас же назад. Ну и дела! Подумать – такой крепкий человек. То-то толстуха глаза вытаращит».

Перед домом стоит небольшого роста бледный человек, правая рука у него на перевязи, кисть – в черной кожаной перчатке. Он уже с час стоит тут, на самом солнцепеке, и не решается подняться к себе. Он только что из больницы. У него две дочери, уже большие, а мальчик был у него последыш, четырех лет, и вот умер вчера в больнице. Сперва это была простая ангина. Доктор сказал, что сейчас зайдет еще, а сам пришел только под вечер и сразу заявил: подозрителен по дифтериту, в больницу. Мальчик пролежал там месяц, уже совсем было поправился и вдруг заболел скарлатиной. А через два дня, вчера, умер, сердце не выдержало, сказал главный врач.

Человек стоит у ворот, жена будет кричать и плакать, как вчера, всю ночь, и упрекать его, что он не взял мальчика из больницы три дня тому назад, когда тот был уже совсем здоров. Но ведь больничная сестра говорила, что у него еще есть в горле бациллы и что раз в квартире живут другие дети, то опасно. Жена сразу же не хотела верить, но ведь возможно, что случилось бы что-нибудь с другими детьми. И вот он стоит. У соседнего дома о чем-то кричат и ругаются. Вдруг этот человек вспоминает, что в больнице, когда он привез туда ребенка, его спросили, была ли ребенку впрыснута противодифтеритная сыворотка. Нет, говорит, не была. Целый день все ждали прихода врача, а он явился только вечером, и сразу – в больницу.

Человек этот, инвалид войны, немедленно припускается почти бегом, пересекает улицу, мчится до угла, к врачу, говорят, доктора нет дома. Но он орет, что сейчас время дообеденное и доктор должен быть дома. Дверь приемной распахивается. Лысый, толстопузый господин вглядывается в него, а затем уводит его к себе в кабинет. Человек стоит, рассказывает про больницу, ребенок умер, доктор жмет ему руку.

«Вы ж заставили нас ждать всю среду, с утра до шести часов вечера. Мы два раза посылали к вам, а вы не шли». – «В конце концов я же пришел». Инвалид снова принимается орать. «Я калека, мы на фронте кровь проливали, а нас заставляют ждать, думают, с нами все можно». – «Да вы присядьте, успокойтесь. Ведь ваш ребенок умер вовсе не от дифтерита. В больнице сплошь да рядом случаются такие заболевания из-за переноса заразы». – «Несчастный случай, несчастный случай! – орет инвалид. – А нас заставляют ждать, будто мы уж и не люди, пускай, значит, наши дети околевают, как мы сами околевали».