7 марта услышали какой-то шум снаружи. Сначала решили: опять галлюцинации. Но не могли же они начаться одновременно у четверых? С трудом выбрались на палубу. Смотрим – над головами кружат самолеты. Набросали на воду сигнальных ракет, пометили район. Потом вместо самолетов появились два вертолета. Спустились низко-низко, кажется, рукой дотянуться можно. Тут уже мы окончательно поверили, что мучениям конец, помощь пришла. Стоим, обнявшись, поддерживаем друг друга. Дрейф неуправляемого судна продолжался 49 дней.

Из люков высунулись пилоты, сбросили веревочные трапы, показывают знаками, как подниматься, что-то кричат, а мы ждем, когда кто-нибудь спустится на баржу, и я как командир поставлю свои условия: «Дайте продукты, топливо, карты, мы сами домой доберемся». Так и переглядывались: они – сверху, мы – снизу. Вертолеты повисели-повисели, топливо кончилось, они улетели. Их сменили другие. Картина та же: американцы не спускаются, мы не поднимаемся. Смотрим, авианосец, с которого вертолеты взлетели, разворачивается и начинает удаляться. И вертолеты следом. Может, американцы подумали, что русским нравится болтаться посередине океана?

В этот момент мы по-настоящему струхнули. Поняли: сейчас сделают нам ручкой и – тю-тю. Хотя даже тогда мысли не было, чтобы бросить баржу. Пусть хоть на борт к себе поднимают! Из последних сил начали подавать американцам знаки, мол, не бросайте на погибель, заберите. К счастью, авианосец вернулся, подошел поближе, с капитанского мостика на ломаном русском нам прокричали: «Рomosh vam! Pomosh!» И опять вертолеты в небо подняли. На этот раз мы не заставляли себя уговаривать. Я влез в спущенную на палубу люльку и первым поднялся на борт вертолета. Мне сразу сунули в зубы сигарету, я с удовольствием закурил, чего не делал много дней. Потом и ребят подняли.

На авианосце тут же повели на кормежку. Налили по миске бульона, дали хлеб. Мы взяли по небольшому кусочку. Показывают: берите еще, не стесняйтесь. Но я парней сразу предупредил: с голодухи нельзя обжираться, это плохо заканчивается. Все-таки вырос в Поволжье в послевоенное время. Американцы выдали чистое белье, бритвенные приборы, отвели в душ. Только я начал мыться – рухнул без сознания. Видимо, организм 49 суток работал на пределе, а тут напряжение спало. Очнулся через три дня. Первым делом спросил, что с баржей. Санитар, присматривавший за нами в лазарете, лишь плечами пожал. Тут у меня настроение упало. Отношения у СССР и США в тот момент были не ахти. Опасался, что нас в Штатах оставят, не разрешат вернуться домой. А если отпустят, что ждет в России? Не обвинят ли в измене Родине? Я же советский солдат, комсомолец, попал к акулам мирового империализма…

Но американцы относились к нам исключительно хорошо, даже специально вареники с творогом сварили, о которых мы мечтали на барже. Коком на авианосце служил потомок эмигрантов с западной Украины, он знал толк в национальной кухне… И все же в первые дни после спасения я подумывал о самоубийстве, примерялся к иллюминатору, хотел выброситься. Или на трубе повеситься. Только через 40 лет я узнал, что милиционеры с особистами тогда шастали у нас в доме по чердакам да подвалам. Наверное, думали, что мы с ребятами дезертировали, уплыли на барже в Японию. Что я нашелся, не погиб, в марте 60-го родные услышали по «Голосу Америки» – раньше, чем было отправлено письмо с места службы о нашей пропаже без вести. Наши власти неделю решали, как реагировать на новость, что с нами делать. Лишь на девятый день, 16 марта, в «Известиях» на первой полосе появилась заметка «Сильнее смерти».