– Значит, боксер? Кулаками машешь?

– А ты картинки малюешь? – в пику отвечает мне Ратмир, и придвигает мерзкий на вид смузи поближе к моим лежащим на столике рукам. – Пей.

– Я из твоих рук больше никакую выпивку не приму!

Парень глаза закатывает, и плечами пожимает. Мол, как хочешь.

А я сама не знаю, что хочу. Сидеть с ним вот так просто – дико. И если задуматься как следует, вся эта ситуация в пятнах грязи.

Вот только что мне делать? Истерику устроить со слезами, с посыпанием головы пеплом?

Юля права, по сути: дело сделано, назад не повернуть.

– Ну, мачеха, расскажи мне сказку, – паясничает Ратмир, отпивая крутой, исходящий паром чай, – как так вышло, что ты вышла за старика?

– Тимур не старик! – спорю с ним.

Хотя еще два года назад я сама в ужасе была, когда отец заговорил об этом. В восемнадцать лет мне и тридцатилетние казались пожилыми. А уж Тимур, которого я не иначе как дядя Тим не называла, и подавно.

В волосах седина.

В уголках глаз морщины.

Брыли, опять же…

Но притерпелась. Может, рядом с ним я и сама постарела душой?

– Значит, великая любовь, м? – предполагает парень, и голос его недобро звучит.

– Да, любовь. И уважение, – добавляю я чистую правду.

– Ну да, уважение, – кривит Ратмир губы. – Именно оно и толкнуло тебя на измену? Как и великая любовь?

Резко поднимаюсь со стула, и Ратмир тут же вскакивает. Давит на плечи, чтобы я обратно села. Зачем?

Выслушивать его колкости? Так я сама себя корю, и корить буду всю жизнь.

Юля бы сказала, что жизнь длинная, и голоса совести обычно хватает на пару месяцев.

– Ладно, не кипятись, колючка. Пей смузи, оздоровляйся. Вылечится твой любимый, и будете душа в душу жить ближайшие пару лет, или сколько там ему осталось, – Ратмир снова придвигает ко мне опостылевший смузи.

А у меня перед глазами картина, как я вскакиваю.

Швыряю в него противный напиток.

И от стекает по черным волосам, в которые я с таким наслаждением зарывалась в ту сумасшедшую ночь.

А затем влепляю хлесткую пощечину, оставляя на его лице клеймо-удар. Чтобы не смел больше никогда… никогда…

– Ты и сам когда-нибудь пятидесятилетним станешь, – беру этот мерзкий напиток, который хотела выплеснуть на него, и отпиваю. – Или не станешь. Судя по тому, какой ужасный из тебя боксер – это тебе, Ратмир, пара лет осталась.

– Ужасный? – смеется парень, но на подначку реагирует. А то надоело выслушивать едкие замечания о моей неверности. – А приходи на бой, детка. Там и посмотришь на меня в деле. Я лучший.

– В селе своем ты лучший. А здесь, – вожу пальцем в паре сантиметров от его лица, – здесь ты никто. Вон как отделали, личико попортили. Не хочется мне на избиение младенца смотреть, – фыркаю, и добавляю, передразнивая его: – Мы ведь семья.

Задевает.

Глупая, детская подначка его задевает.

Сидит, бесится от мысли, что лучшим я его не считаю. Сбитыми костяшками постукивает по столу, выбивая рваный ритм, как набат.

А у меня сердце каждый раз замирает от взгляда серых глаз, когда он смотрит на меня. И все время та проклятая ночь перед глазами встает – ночь, которую я в мельчайших деталях помню.

Никогда с Тимуром такого не было. С ним… нет, не противно, но и не хорошо. Спокойно и предсказуемо, ровно по часам.

Да и сравнить мужа мне не с кем было.

До недавнего времени.

– А знаешь, тебе придется прийти на бой, – с веселой злостью в голосе бросает Ратмир после долгого молчания. – Считай, это одно из моих условий. Чтобы я держал язык за зубами. И если избиения младенцев не случится – с тебя желание.

– Никакого желания, – хмурюсь, но парень качает головой.

– А если проиграю – желание с меня. Любое.