в мистическом свете
Луны —
в них весомость, в них невесомость, и память скользит вдоль
ресниц снежной совой, я застыл на месте, а ты меня несешь
и несешь еще и еще…
Твои слова меня
обжигают, как клекот поленьев иззябшие руки решившего
клясться, отогревают их для восхожденья, сдирания кожи,
я должен быть на вершине, где встала, лавиной застыв, и зо —
вешь, и зовешь еще и еще…
Твои слова меня
ранят, словно шипы ладонь без перчатки, я бьюсь о них
птичьей грудью жемчужной, скоро по ней прольется оранже —
вый жемчуг, ведь слова эти рвут, продираясь к кровному
братству, пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и еще…
Но глубже всего пред тобой меня заставляет склониться
до самой земли
та тишина между слов, та нагота между слов и то, что позво —
лено мне в обнаженности этой до боли счастливой застыть,
ожидая – что еще, что еще и что еще…
«Я не знаю, где ты живешь...»
Я не знаю, где ты живешь,
я не знаю, живешь ли ты.
Такая жара,
что медленно закипают сирени,
оплывают свечи каштанов,
и акация
вызолотила тротуар.
И сквозь угар отцветания
я не улавливаю знака,
что ты меня слышишь,
что ощущаешь,
как некто вглядывается в тебя столь
пристально, что нужно вскакивать ночью,
нужно вздрагивать днем
и нужно бежать к горизонту
пустому, за которым лишь марево
и безымянный призыв
дальше.
Поединок
Выстрел грянул. Победитель ушел.
Побежденного унесли. Но кровь еще пачкает траву.
И, может быть, душа в меня вставлена косо,
только в этой крови я не вижу примет пораженья,
в самом деле, не пуле обуславливать жизнь,
но крови, мертвой или живой – безусловно.
Когда поля сражений обрызгали кровью пруссы,
и в алом потоке исчез последний из павших,
я, конечно, усматриваю здесь гибель народа,
но надо всем этим полем плещет крылами вечность.
Нет у меня иллюзий на тот счет, кто кого зароет,
но, когда в единый ствол срастутся летты и ливы,
кровь всех пропавших племен над его корою
будет дышать, бурлить, проливаться ливнем.
«Во имя существования рода...»
Во имя существования рода
кому-то все время приходится уходить.
Яблоко падает далеко от яблони,
и матери жаль,
и на осенних ветрах она проклинает
блудного сына.
И дети все
забывают материнскую плоть,
и матери плачут.
И тоже порой проклинают.
Жалея.
Продолжение рода
предполагает уход
даже от себя самого.
Сын, я уже тебя
не вижу за горизонтом,
но мне легко.
Ибо уйти можно лишь двояко —
бросая
или же продолжая.
Не путайте продолжающего
с заблудшим.
Отец не увидит сына,
сын – отца,
но лунною ночью
магнитное напряжение
подается на их души
и тестирует:
что есть эта несоединенность —
разрыв
или же связь,
существующая между планетами,
и, стало быть, продолжение.
Письмо из продленности
У меня на дереве
горят четыре листка,
и это не все.
Еще есть время
до еще одних заморозков,
но это не долго.
Еще я горю
четырьмя огнями сразу,
и это много.
Еще при свете этих огней
я каждый день наблюдаю тебя,
и это все.
После первых заморозков
на голых ветвях
останется единственный пламень белки,
и это надолго.
«Не плачь...»
Не плачь.
Ты соснам моим над обрывом подмыла корни.
Хватит.
Уже и вода зацвела корягами черными.
О них
разбивается круглое лунное блюдо.
Те, что промышляют
орехами на берегу,
в омуте, полном коряг,
купаться не будут.
Не плачь.
Пока что.
«Чем дни становятся дольше...»
Чем дни становятся дольше,
тем мы становимся дальше
от бывших у нас
ночей.
Случается,
они нас еще навещают,
как взрослые дети
старых родителей.
Еще привязаны
их игрушки
к самому небу,
но вряд ли
мы ими станем играть.
Звездными именами
мы теперь называем
времена года
и стороны света.
Но это —
другие игры.
Минувшей ночью
ко мне приходила
чужая девушка.
Она смотрела
прямо в глаза
с особой доверчивостью
и ожиданием.