Я резко встряхнула головой, прогоняя хоровод воспоминаний, — не ко времени это. Что было, то прошло, и в прежней жизни, и в нынешней. А сейчас надо хотя бы оглядеться. Не планы по спасению чьих-то жизней строить — нет, разобраться в самом простом и необходимом. Где я? Что вокруг происходит именно сию минуту?

Медленно, все еще осторожничая и не веря в новое, молодое тело, я поднялась на ноги. Мокрый пол, с которого я встала, оказался деревянным, сложенным из могучих толстенных половиц. И весьма грязным — словно год не то что не мыли — не подметали нормально.

Взгляд скользнул по обрывкам каких-то бумаг, клубам пыли и чего-то похожего на кошачью шерсть, по другому невнятному мусору… ага. Довольно большая квадратная комната, почти пустая. Стены бревенчатые, между толстыми стволами бывших лесных великанов кое-как проконопачено мхом и чем-то похожим на старую паклю. Два окна прямо передо мной — маленьких и затянутых какой-то неравномерно-прозрачной пленкой.

Слева от меня дверь, судя по тому, что она обшита драной мешковиной для тепла, — на улицу. Справа большая, просто огромная, печь, выступающая из стены давно не беленым кирпичным бастионом, с широко разинутым темным зевом пустой топки. По бокам от нее еще две двери, они должны вести куда-то внутрь… ах да!

Мысленно вызвав на поверхность сознания память Бераники, я еще раз огляделась, теперь более осмысленно. И не выдержала, начала ругаться вслух последними словами.

Вот скажите мне, какие нормальные хозяева, имея кирпичную печь, причем умело поставленную в центре избы, так, чтобы греть сразу три комнаты, будут почти без толку ведрами жечь дорогой уголь в жестяной буржуйке, да еще и воткнут ее чуть ли не у входной двери?!

Пол под железными ножками обуглился, стена за буржуйкой подгорела, потолок закоптился, труба… Боженьки, они дыру прямо над дверью пробили! В толстенной лиственнице! И запихнули туда жестяной раструб, кое-как забив оставшиеся щели тряпками. Вандалы! Нет, хуже. Идиоты!

Я сделала пару шагов, чуть ли не вслепую нашарила березовый чурбак, заменявший в этом доме табуретку, и почти без сил на него рухнула. Как там во внуковом программировании говорилось? «Распаковался очередной архив». То есть новой памяти прилетело.

Бедная девочка… Мне-то в свое время и труднее пришлось, и проще. Труднее — потому что «бывшую эксплуататоршу» и «нетрудовой элемент» отправили в Сибирь не в теплой кибитке с сундуками пусть и наспех, но собранных вещей, а в чем была, в «столыпинском вагоне», где еще почти сотня таких же ехала… и в Нижнем Тагиле поселили нас в промерзлом бараке, а не в добротной избе.

А проще — потому что была я из обедневшей дворянской семьи, в Смольном училась за казенный счет и, в отличие от богатой невесты Бераники, с какого конца печку топить, знала.

Эх… да что вспоминать прошлую жизнь, хватит уже.

Так. Стало быть, это и есть дом на «заимке», то, что осталось от поместья прабабки. До того, как ссыльная семья Аддерли нынешней весной доехала до места своего будущего заключения, здесь уже почти двадцать лет никто не жил. Дом отсырел, дымоход в большой печи то ли забит, то ли где кирпич в трубе обвалился, но топить ее оказалось невозможно, а прочистить они не догадались. Да и не умели.

Они вообще ничего не умели… и не умеют. И учиться не хотят. Справа от печки дверь в детскую, где, укутанные во все тряпье сразу, лежат на кое-как сколоченной из занозистых досок кровати двенадцатилетняя Эмилина, десятилетняя Кристис и маленький Шон, которому всего шесть. Все трое кашляют уже почти месяц и по очереди наливаются болезненным беспомощным жаром. Только на поправку вроде — то ноги промочили, то воды холодной из колодца нахлебались, то вон в последний раз без спросу отправились на рыбалку, в очередной раз поцапавшись с деревенской детворой и на слабо соорудив себе удочки из палок и шелковых ниток… Провалились в тину по пояс, утопили пусть не единственную, но, черт возьми, чертовски дорогую по нынешним временам приличную обувь… А слова мачехи, пытавшейся как-то ограничить их самоубийственные порывы, дети дружно игнорировали.