На фоне тяжёлых условий эмиграции между Беньямином и Брехтом установились доверительные личные отношения, близость которых частично объясняется тем, сколько времени они проводили вместе в Париже и Сковсбостранде. К общим политическим и эстетическим интересам, определявшим совместную работу с 1929-го по 1933 год, добавились и экзистенциальные темы. Отношение Беньямина к Брехту оставалось неизменным. Описывая свой первый год в эмиграции, он без обиняков (и вновь прибегая к военной терминологии) сообщил в письме, отправленном 20 октября 1933 года в Иерусалим Китти Маркс-Штейншнайдер: «Конечно, я не буду скрывать то, что солидарность с творчеством Брехта является одной из важнейших и сильнейших точек на моей позиции»^>147. В то же время перед первой поездкой в Данию он заметил: «Как бы дружен я ни был с Брехтом, полная зависимость от него, в которой я окажусь, вызывает у меня опасения»65. Эти опасения Беньямину пришлось преодолеть, так как у него не было выбора. Действительно, невозможно представить его пребывание в Сковсбостранде, не будь там Брехта66. Летом 1936 года, мечтая об отдыхе и покое, хотел отправиться на Ибицу вместо Дании, ожидая от встречи с Брехтом «вдохновения, но не укрепления сил», как он писал Альфреду Кону. Однако «в сложившейся ситуации» он не мог «пренебречь дружбой»67.

Его опасения были небезосновательны, поскольку многие из разговоров между Беньямином и Брехтом можно было назвать «вдохновляющими», лишь подыскивая наиболее мягкое выражение.

Рассказывая в письме Вернеру Крафту о работе над эссе о Кафке в ноябре 1934 года, Беньямин замечает: «Я был поражен тем, как точно Вы догадались, что Брехт возражал против этого проекта, хотя даже Вы не можете представить себе, насколько сильно»^>148. В пылу спора Брехт обвинил друга в «пропаганде еврейского фашизма» и в усилении неясности творчества Кафки вместо его прояснения^>149. В конце лета Беньямин огорченно заметил, что «провокационная сторона мышления» Брехта (по его собственным словам) в их разговорах «выходит на первый план намного чаще, чем раньше»^>150. Летом 1938 года возникли разногласия по поводу Бодлера. Брехт высмеивал предложенную Беньямином концепцию ауры – однако, судя по всему, не стал излагать свои едкие замечания самому автору: «Вот так материалистическое понимание истории! Прямо кошмар!»^>151. Называя уже после смерти Беньямина тезисы «О понятии истории» «ясными и просто объясняющими сложные вопросы», он не удержался от оговорки «несмотря на всякие метафоры и иудаизмы»^>152. Так или иначе, даже провокации приносили пользу: летом 1936 года Брехт принял эссе Беньямина «Произведение искусства в эпоху технической воспроизводимости» «не без сопротивления и даже столкновений». Совместное редактирование этой работы привело к увеличению объема текста на четверть. Беньямин говорил, что это было «весьма продуктивным» и привело «к многочисленным знаменательным улучшениям, никак не затронув самой сути эссе»^>153. В их дискуссиях как разногласия и затруднения, так и обретение взаимопонимания, и совместное решение проблем^>154.

Неизвестно, когда Беньямин и Брехт виделись или общались в последний раз перед приходом нацистов к власти. Беньямин ещё успел узнать о сроках и обстоятельствах бегства Брехта из Германии68. Позднее контакты поддерживались через третьих лиц69. На открытке, отправленной Беньямину в Сан-Антонио на Ибице из Санари-сюр-Мер Евой Бой, Брехтом и Арнольдом Цвейгом в конце сентяб ря 1933 года, Брехт спрашивал: «Приедете в Париж»?70 Там Бенья мин с Брехтом и встретились впервые во время эмиграции, в конце октября или начале ноября 1933 года